Мария Барышева - Мутные воды дельты

Пока я болел, меня удивляло, что я совершенно не думаю о Юй. Если раньше она никогда не покидала моих мыслей, если на острове, лежа на мокром песке и вытирая кровь с носа, я считал, что буду ненавидеть ее всю жизнь, то сейчас я о ней совершенно не думаю. Никак. Я даже ее лица вспомнить не могу. Нефритовый браслет просто исчезла из моей памяти. Ее больше нет. Я не смог вспомнить Юй даже тогда, когда мама зашла однажды ко мне в комнату и положила на кровать маленький увесистый сверток.

— Юля просила тебе передать — я ее на улице встретила. Говорю, что ж сама не зайдешь, не проведаешь Леньку-то? Так она убежала. Вы поссорились что ли?

Так как я молчал, она пожала плечами и ушла, а я нехотя развернул сверток. Хотя я мог бы этого и не делать — я и так знаю, что там. Бесценный швейцарский нож сияет новенькой вишневой рукояткой и словно подмигивает мне своим белым крестом швейцарской конфедерации: мол, вот ты меня и получил, победитель! Но теперь я смотрю на драгоценный нож равнодушно, а потом прячу его в свой тайник за прикроватным ковром — этот нож не мой, и я — не победитель.

Я до сих пор не знаю, почему Юй отдала этот нож именно мне — ведь были еще Мишка и Антоха — я вообще не знаю, зачем она его отдала. Также я не знаю — специально или нарочно она завернула нож в тот самый номер «Комсомольца Каспия», где была напечатана маленькая статья о моих друзьях под названием «Трагический заплыв» — официальная версия, припудренная недосказанными домыслами. Так больно и странно было читать эту статью, в которой моих друзей называют взрослыми непривычными именами: Рафаэль Валиулин, Георгий Антипов и Вениамин Кудрявцев. Но в этой статье не было того, что я разжал пальцы. Того, что Вениамин Кудрявцев спас меня, а я, Леонид Максимов, разжал пальцы…

Вороны каркают на вершинах тополей все громче, в их крике слышится издевка, и, не выдержав, я хватаю комок земли из горшка с амариллисом, запускаю его в одну из ворон и попадаю, и ворона, хрипло крикнув, перелетает на соседний тополь. Ворона, конечно же, ни в чем не виновата, но я почему-то чувствую себя немного легче.

— Мам, ты что-то хотела? — спрашиваю я, и мать сзади вздрагивает, потом подходит ко мне и обнимает крепко-крепко.

— Пойдем завтракать.

Я ненавязчиво высвобождаюсь — я не люблю, когда меня тискают.

— Не хочу.

— Творожок, а? Я сгущенку вчера достала.

Сгущенка в то время — редкость, но я вяло мотаю головой.

— Не, мам. Не хочу.

— А помидорку.

— Нет.

Она облокачивается рядом на перила и делает вид, что смотрит на улицу, но на самом деле смотрит на меня.

— Как ты себя чувствуешь, Лень?

— Нормально.

— Так может на улицу сходишь, а? Погуляй чуток. А то сидишь затворником. Нельзя так, Лень. Жить надо.

Я дую на лист амариллиса, он качается вперед, потом легко шлепает меня по носу.

— На меня все будут смотреть, а я…

— Пусть смотрят. Пусть. Не обращай внимания. Всякое в жизни бывает, что ж тут поделать. Виноваты вы, конечно, но и наказаны уже достаточно. Иди, Лень, проветрись. Может, на рыбалку сходишь, а? Еще не поздно.

Наверное, отвращение на моем лице слишком явно, потому что она вздрагивает, отворачивается и уходит на кухню, не зная, что мне еще сказать. А я одеваюсь и иду к входной двери.

— Только недолго, Лень! — кричит мне мать из кухни. — И Лень… ты бы там за Виткой присмотрел, а?! Не нравится мне, что с ней творится. Как не увижу — все сидит на парапете — худющая, серая вся. Говорит, Веньку жду. Погляди за ней, Лень, а то вдруг беда с девчонкой случится. Нет ведь у нее теперь никого.

Мать говорит о Вите, словно о сироте, и я понимаю, что это действительно так. Кроме Веньки никто о ней не заботился, но теперь Веньки нет, и кому будет Вита ловить бычков на наживку… Странно, теперь мне совсем не хочется называть ее маленьким чудовищем.

Двор, как обычно в это время, уже полон, и мне приходится идти сквозь жалостливые приветствия и жадно-любопытные взгляды. Все смотрят на меня, как на какое-то диво и хотят что-то спросить, но не решаются. Я иду через двор к дороге, стараясь их не замечать.

На углу дома я сталкиваюсь с Венькиной матерью. Она возвращается из магазина с авоськой — идет медленно-медленно, едва передвигая ноги. Венькина мать всегда казалась мне очень молодой, но сейчас она выглядит глубокой старухой. Взгляд у нее строгий и серьезный, и она смотрит сквозь людей так, словно их и нет вовсе. Я тихо здороваюсь с ней, и она рассеянно кивает, похоже, даже не узнав меня. Я не знаю — лучше ли это, чем открытая ненависть родителей Рафика или обвиняющее сочувствие родителей Гарьки, которые позавчера заходили к нам и разговаривали с моим отцом.