Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Что это было? Что он видел?

Убирайся, говорит он солнцу, да, убирайся прочь; солнце насмешливо тычет в затылок свои спицы, руки скользят, медью выжжено горло.

Где-то далеко гул, как от труб, и странно… далеко бегут фигурки в белом, машут тонкими руками, все это солнце виновато, и… и… вспомнить, как…

Жасмин! – вспоминает.

ЖАС. МИН.

Бездна сыто чмокает.

– Не нужно было отпускать его одного, – шепчет Света.

Остальные молчат, нахохлились.

На окнах теперь решетки.

Посреди коридора, что ведет в центральный холл, тоже решетка-дверь, ее запирает на ключ охранник, мощный усатый дядя в пятнистой униформе. Прогулки отменены.

Ходят слухи, что директора больницы вот-вот снимут с должности. А ведь он ни в чем не виноват. Несчастный случай – мальчишка ходил где не надо, упал, напоролся на острую ветку. Умирал на удивление долго и мучительно, хотя, казалось бы, с рваной раной на шее должен был сразу, в первые же минуты, истечь кровью.

Рабочие в одинаковых уродливых комбинезонах кромсают сад, истошно визжат пилы.

– Наверное, он сделал что-то не так, – говорит Сеня, – он совершил ошибку.

Общая подавленность. Бледный и замкнутый на все внутренние засовы Димка. Глаза закрыты и зрачки тик-так за веками, мучается, казнится.

Не нужно было Тишу отпускать. А кто же знал, что он – следующий? Умирать, наверно, больно. Но теперь ему уже не будет больно. Никогда.

А вот им – терпеть еще и терпеть.

Свист одинокой птицы в небе. Жаворонок, зачем ты здесь? Теплый ветер подхватил гарь, брезгливо уносит ее подальше, держа на кончиках прозрачных пальцев. Летят мельчайшие опилки, пустырь осыпан мертвым деревом. Зеленые ребра забора неприлично оголены, и кажется, что это пустырь, а вовсе не больница прячется от людей, пугливо жмется за оградой, втягивая лысую башку в землю.

Полевые мыши попрятались в норы – запах мертвой зелени, запах порчи тревожен. На белых кучевых облаках траурная ало-черная кайма. Травы пригнулись. Пепел.

Земля тут странная. Возможно, когда-то было русло высохшей нынче реки.

Он вдыхает гарь всей грудью, наслаждаясь острым пощипыванием в носу. Сожаление. Зачем он так поступил с мальчишкой?

Многочисленны и терпеливы племена кочевников. Везде им дорога, вращают мир огрубевшими мозолистыми ногами. Смерть им не в смерть, а жизнь – лишь слово. Ветер, дождь и солнце – вот их тело. Сухое, горячее дыхание – их душа.

Посмотри на это дерево – зачем? – оно безмерно – правда? – желудь и дуб, дуб и желудь, вечно тлен и всегда рождение.

Дикие гуси летят на юг и обратно, ведомые лишь инстинктом. Мерзкая маленькая гусеница превращается в хрупкую цветочную фею. Сотни лет движения по кругу, и смерть не в смерть, и жизнь – лишь слово.

Мог ли он предположить, что игра станет его совестью? Что глупая детская считалочка, повторенная сотни раз, навсегда привяжет его к этому месту? Он был дик, темен, весь воля и голод, а стал, как Робин Бобин Барабек. Сила детских иллюзий придала ему плоть, наделила правом окончательного приговора – оракул-утешитель, вот оно как!

Тиша вовсе не был тем бедолагой, который… Тот метался сейчас в сумрачных потных снах, где сломанная спичка, ловко подмененная, жгла ему пальцы, скользила во тьме, как утлая лодочка Стикса. Тиша знал, что спичка не его. Просто он очень устал. И ему нужен был повод, чтобы уйти. Вежливый маленький мальчик, которому нужен повод.

Простите, можно выйти? Можно, Тиша.

Хуже нет проступка, чем тот, который продиктован состраданием. В данном случае сострадание и цинизм исходят из одного источника. Он мог бы просто дотронуться до ребенка, взять у него чуть-чуть, чтобы слегка утолить жажду, и отпустить невредимого. Но, взглянув в его глаза, понял: нет, не может он его отпустить. Потому что в глазах мальчика было такое мудрое и страшное понимание, была просьба, требование, согласие, что он не выдержал.

В конце концов, при всей своей грубой силе, длинных клыках и нелепом получеловеческом обличии, он лишь кукла – неизбежная кукла всех этих обреченных мальчишек и девчонок, из которых лишь единицам суждено выжить.

Жаворонок укоризненно кружил над пеплом, выкликая доброе солнце. Облака лепили вялую стену. Мир был сер.

Незаметно, украдкой, густой черный дым от горящих автомобильных покрышек проникал в бетонный ангар, заваленный металлическим ломом. Ангар, а точнее полуразрушенный туннель, располагался под сваями городского моста; будучи построен незадолго до войны, он никогда не использовался в качестве бомбоубежища, потому что стены из-за неудачного инженерного решения скоро просели под собственным весом, расползаясь безобразными трещинами, – радиационная защита нарушена, решила комиссия, – к тому же городская канализация, проходившая поблизости, весьма ощутимо напоминала о себе постоянной сыростью и скверным запахом. Даже неприхотливые местные бомжи избегали этого места, находя его неприятным. Постоянный грохот поездов и гул машин распугали всю живность на десять миль вокруг, лишь малочисленные блеклые колючки упорно цеплялись за серые камни моста, вызывая жалость своим печальным видом.