Алексей Атеев - Девятая жизнь нечисти

– Так проходи в дом, – пригласил Хаим.

– Нет, лучше тут. Плохая весть…

– Что такое?

– Мойше Горовиц повесился, – прошептал на ухо сапожник.

– Мошка?! Не может быть?! Как это повесился?!

– Да очень просто. Намылил веревку и вздернулся в сарае под застрехой.

– Ладно, а я тут при чем?

– А при том! Первое: слух ползет, что учинил он это из-за твоей Енты. Мол, отказали при сватовстве.

– Вот сволочь какая! – сказал Хаим. – А второе?

– Ты член хевры кадиша – погребального братства, тебе и хоронить.

– Фе! – презрительно заметил Хаим. – Ты тоже член.

– Поэтому и пришел. Ты же знаешь, с самоубийцами никто связываться не желает. Удачи не будет. Но закопать все же надо. И чем быстрей, тем лучше. Так что нам с тобой придется этим заняться.

– Не пойду я, – угрюмо сказал Хаим. – У дочки моей вечером свадьба… И ты, кстати, приглашен…

– Как знаешь. Только неладно поступаешь. Уж тут тебя и вовсе не поймут.

– А кто кадиш [7]прочитает? Раввин придет?

– По самоубийцам кадиш не читают, да и раввин при их погребении не присутствует. Не хуже меня знаешь. Закапывают где-нибудь за оградой, как собаку.

– Мошку за оградой?

– Нет, сейчас за это власти могут того… Пейсы повыдергивать! Поэтому я договорился, чтоб вырыли могилу в самом дальнем краю. Помнишь, где Мотеле-кантонист схоронен?

Мотеле – кантонист, умерший лет пятьдесят назад, до сих пор оставался одной из легенд городка. Еще ребенком, в годы правления царя Николая Первого, он был украден у родителей вместе с сотнями, а может, и тысячами отпрысков еврейской голытьбы и определен на жительство в военную школу – поселение – кантон. Став взрослым, Мотеле отслужил в русской армии двадцать лет и вернулся в Бар. Родители его давно померли, тем не менее кагал предоставил бобылю Мотеле для жительства неказистую хату. Вере предков кантонист не изменил, однако за время, проведенное на службе, стал страшным пьяницей и матерщинником. Ругался он исключительно по-русски, причем настолько виртуозно, что изумлял даже казенных ямщиков. Перепить же его не мог почти никто. В среде по преимуществу трезвенников Мотеле считался паршивой овцой. И когда он ненастной зимней ночью, возвращаясь из шинка, заплутал «по пьяной лавочке», упал и замерз почти возле порога своей хаты, никто, в общем-то, не горевал. Евреи похоронили Мотеле в дальнем углу кладбища и тут же о нем забыли. Однако вскоре начались чудеса. Среди христианского населения городка прошел слух, что если сильно пьющий человек совокупится с женой (а можно и не с женой) на могиле Мотеле, то враз станет трезвенником и излечится от всех болезней. И вот под покровом ночной темноты на кладбище крадучись потянулись парочки…

Евреи возмутились. На освященной земле творятся непотребства! Депутация именитых жителей во главе с раввином отправилась к городничему. Однако и вмешательство властей ничего не дало. Поставили у входа на кладбище будку для часового… Так стражник в первую же ночь от ужаса перед покойниками сбежал. Дошло до того, что на могиле образовалось углубление, точно повторяющее контуры лежащей фигуры. Благочестивые люди приводили захоронение в порядок, но вскоре оно вновь приобретало неприглядный вид.

Прошло много лет, но и сейчас нет-нет да и мелькнут во мраке чьи-то смутные силуэты.

Возле могилы Мотеле закапывали всякого рода сомнительных личностей. Нашли, скажем, на дороге зарезанного. По всему видать, еврей, а кто таков, не ведомо… А о самоубийцах среди сынов Авраамовых до сих пор и не слыхивали.

Вот тут и решили схоронить Моисея.

Нет на свете места печальнее старинного еврейского кладбища. Все вокруг наводит уныние и грусть. Невысокие, почерневшие от времени и непогод надгробия, в большинстве своем покосившиеся, торчат в разные стороны, словно гнилые зубы. Не встретить здесь ни кустика, ни деревца. Кажется, и трава-то настоящая не растет среди могил, а лишь горький чернобыльник, колючий чертополох-татарник с бордовыми, словно сгустки запекшейся крови, цветами да перекати-поле. Седой, длинный, как казачьий чуб-оселедец, хохлатый ковыль трепещет меж надгробиями, стелется под ветром, жмется к могильным плитам, словно просит прощения… Сколько лежит здесь загубленных во злые годины хмельничины и гайдамаков: растерзанных, порубленных, забитых плетьми, тех, кого жгли в синагогах, сдирали кожу заживо, варили в огромных котлах… Посвистывает ветер в бурьяне, словно шепчет: не было пощады жидовскому племени. Не было и нет! Что триста лет назад, что сейчас.