Ури Геллер - Элла

— Попросить прощения, — всегда говорил Кен ей и Фрэнку, — значит пообещать, что не будешь так поступать впредь. Покаяться — это означает пообещать, что такое больше никогда не повторится.

Бог тоже не простит ее, пока она не попросит прощения. Для того и нужны молитвы, она это знала.

Съев свой ужин, она только сделала еще хуже. Нельзя было позволять себе есть. Это неправильно! Может быть, она и не могла запретить себе красть машинку, но отказаться от ужина она могла!

Сосиски с картошкой давили на желудок как могильная плита. Ей хотелось извергнуть их обратно, прямо на простыни.

Нельзя. Мама будет в ярости.

Не испытывая к себе ничего, кроме отвращения, Элла скорчилась в изножье кровати. Потом набралась храбрости, осторожно открыла дверь и выглянула. Все были внизу. Она прокралась по лестничной площадке, отчаянно желая, чтобы ее не услышали. В ванной тихонечко заперлась на задвижку и, уставившись в унитаз, представила себе застывшую подливку.

Первый приступ рвоты вывернул ее наизнанку, второй был чисто рефлекторным, а после третьего, больше похожего на кашель, по ее подбородку стекла лишь тоненькая струйка вязкой слюны.

Она вытерла унитаз бумажным полотенцем и спустила воду, потом умылась. Вот и все, с едой покончено. Она сделала, как хотел Кен, но осталась голодной. Голодной и несчастной.

Впервые за этот день Элла чувствовала, что хоть что-то сделала правильно.

Лежа в темной спальне своей любовницы, Кен Уоллис услышал, как что-то грохнуло.

Он сел в кровати и протянул руку туда, где должны были находиться пышные телеса Эйлиш. Но рядом ее не оказалось. Одеяло было откинуто, и его рука нащупала смятую простыню.

— Эйли? Это ты там, детка? — позвал он тем же тоном, каким звал бы собаку. Забавно — он-то был уверен, что не спит, однако не слышал, как она выскользнула из постели.

— Да, любовь моя, — отозвалась она. — Я ушибла палец на ноге об эту чертову дверь. Чего не спишь?

— А ты чего крушишь тут все в потемках? — парировал он.

— Ищу сигаретки, миленький. Погоди-ка, — она щелкнула выключателем в другой комнате, и Кен увидел, как она расхаживает голышом, вороша диванные подушки и заглядывая под сервировочный столик в поисках своих «Мальборо». Она была тучная женщина, с жирными ляжками в целлюлитных ямках. Когда она нагнулась, у него мелькнула мысль, что его жена могла бы втиснуть обе свои костлявые ноги в одну штанину джинсов Эйлиш.

Она была намного старше Джульетты. И лет на десять старше Кена. Что-то около пятидесяти. И что с того? Она все еще весьма привлекательна. Достаточно привлекательна для него, а это, как с удовлетворением отметил Кен, многое значило.

— Ты прекрасно выглядишь, детка!

— Нахал! — Эйлиш выключила свет, и водрузила свою обширную задницу в ногах постели. — Что, мой Кенни не прочь еще немного пошалить? — игриво спросила она, прикуривая от бензиновой зажигалки «Зиппо». Когда язычок пламени погас, во тьме остался виден только тусклый уголек дымящейся сигареты. — Так все-таки, что тебе не спится?

— Кое-то обдумываю, девочка моя.

— Ты собираешься сказать мне, что мы больше не будем встречаться? — по голосу Эйлиш было ясно, что ее не особенно пугала такая перспектива. Такое случалось уже не раз. — Твоя женушка завернула гайки?

— Эта корова может пыхтеть сколько влезет. Не ей говорить Кену Уоллису, что ему делать, а чего не делать. Я буду приходить каждое воскресенье, не беспокойся.

— Да я и не беспокоюсь!

Они рассмеялись.

Эйлиш считала, что должна знать, что происходит в жизни ее приятелей, и приставала с расспросами до тех пор, пока не получала ответ.

— Так что же случилось? Что тебе не дает уснуть?

В ее голосе слышалось участие, хотя Кен знал, что это всего лишь привычка совать нос в чужие дела. Но он все равно рассказал ей — ему надо было поговорить с кем-то, кому в общем-то все равно, с кем-то не из его семьи — с кем-то, кто не знал его дочь. Одним словом, с кем-то посторонним.

— Моя старшая, Элла… Ну, она ведет себя несколько странно… иногда совершенно непонятно.

— Сколько ей?

— На неделе исполнилось четырнадцать.

— Все четырнадцатилетние ведут себя странно, Кен. У нее есть приятель?

— Нет, насколько я знаю. Она еще совсем ребенок.

— Четырнадцать лет — уже не детский возраст. По крайней мере, для девочек.

— По правде говоря, она малость заторможенная. В ней чересчур много от матери. Она совсем не взрослеет. Я иногда думаю: вдруг она вообще никогда не повзрослеет?