Грэм Джойс - Индиго

— В чем дело?

— Ш-ш-ш! Тихо, — шепнула она. — Нет, не уходи. Прислушайся. Что-то вошло в комнату.

Он прислушался. И услышал только, как колотится его сердце, но никогда прежде запах их соития не был столь сильным. Вплоть до того, что можно почувствовать его вкус. Он был как обжигающий пар, расплавленный аромат; что-то сгущалось в комнате. Тьма вокруг застывала, затвердевала, как оболочка. Ему показалось, что он слышит тихое шипение.

— Ты видишь? — прошептала она. — Видишь? Чувствуешь привкус?

— Что это?

— Индиго.

Он скатился с нее и уперся взглядом в темноту. Полоска сине-фиолетовой тени — тонкая вертикальная линия — плыла между ним и окном, как лезвие таинственного меча. Через мгновение он понял, что видит предутренний свет, сочащийся сквозь неплотно задернутые длинные, от потолка до пола, синие бархатные шторы. Он сказал ей об этом.

Она печально покачала головой:

— Ты не увидел, Джек. У тебя был шанс, но ты его упустил.

— Что не увидел?

— Не волнуйся, он снова явится нам. Знаю. Это происходит для нас, Джек.

На другой день она шутила по этому поводу. Но сейчас он смотрел на нее в темноте траттории и гадал, не отголосок ли запаха индиго улавливает, когда нюхает свои пальцы.

— Ты говоришь, так это начинается. Что ты имеешь в виду? — спросил он, когда заморгал появившийся свет.

— Его появление. По-настоящему. В первый раз. Только будь осторожен, не стремись увидеть слишком много.

Увидеть слишком много. Именно поэтому Джек и ушел из полиции: увидел слишком много. И его глаз полицейского облился кровью.

Как он говорил Луизе, дело было не в том, что он видел что-то душераздирающее или невыносимо уродливое. Хотя за семь лет в отряде по борьбе с распространением наркотиков немало выпало на его долю. Он помнил девочку, умершую от передозировки метадона, плававшую в ванне, в то время как ее мать и отец валялись в коматозном состоянии в соседней комнате. После того случая у него возникла патологическая ненависть к торговцам наркотиками. Но это было не все. Доконало его то, что он привык смотреть на подобное.

Придя в полицию, он был удивлен, что ему не предложили учиться видеть, развивать в себе наблюдательность. Его поражало, как мало некоторые из его коллег — полицейских по призванию — способны на деле заметить. Это были люди, которые не могли сказать, что осколки оконного стекла, лежащие на земле, указывают на то, что преступник вышел через окно, а не попал внутрь через него; тупицы, которые были не в состоянии отличить поддельную подпись от подлинной; опытные офицеры, видящие кухонную утварь в гостиной и не задающиеся вопросом, почему она там оказалась; полицейские, проводившие допрос и не удосужившиеся узнать, в каких таких университетах допрашиваемый научился так мастерски скручивать сигареты с травкой.

Он же с самого начала показал, что у него верный глаз. Он никогда не судил по первому впечатлению — но всегда знал. Уже через секунду мог сказать, что перед ним человек, отмотавший срок. Уголовника мог определить за двадцать шагов.

Но он не мог заставить свой острый глаз, глаз полицейского, не видеть. Бывали моменты, когда ему не хотелось знать, что человек лжет или недоговаривает. И едва он что-то подмечал, колесики начинали крутиться, сцепляясь с другими — в мозгу, и его снова мучил внутренний шум, экзистенциальный гул. Как ассенизатор, приносящий домой вонь, пропитавшую его одежду, так он начал всюду видеть гниль и ложь, и ему припомнилась строка из Евангелия от Матфея: «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его». Так что он сделал единственное, что мог, надеясь, что если найдет работу, где не придется подозревать людей во лжи, то перестанет замечать ее.

Но сейчас не было опасности увидеть слишком много. Он даже не мог увидеть, что будет с его чувствами к Натали. Или к Луизе. Или к отцу, если уж на то пошло. Он был убежден, что всегда будет презирать его; однако здесь, в Риме, он не только исполняет его последнюю волю, но еще и увлекся его проклятым таинственным «Руководством». Попытки увидеть снова все всколыхнули. Он знал: читая «Руководство» и делая упражнения, он ищет нечто. Что именно? Доказательство, да; и озарение, безусловно; и потерянную и недостающую субстанцию; и начало, и последнее откровение. Все вместе.

Чего нельзя было отрицать, так это того, что упражнения приводили к обещанному результату. Он старательно следовал инструкциям в надежде очень скоро доказать, что старик повредился разумом. Он даже всячески пытался отмахнуться от результатов, им же самим достигнутых. И пусть они не были очень уж впечатляющими, отрицать их вообще было невозможно. После «наложения рук» и других несложных упражнений по тренировке зрения, после наблюдений в сумерках и глазной гимнастики первое, на что он обратил внимание, — это просто ясность зрения, словно он промыл глаза или сам мир вокруг стал чище. Не намного, но явно. Затем небольшое расширение поля зрения, так что он лучше улавливал любое движение на девяносто градусов слева или справа.