Роберт Маккаммон - Грех бессмертия

И через эту завесу дикости Эван начал видеть в своих снах мерцание правды: Харлин стоял перед ним с бледным, как мел, лицом консистенции глины. Очень медленно лицо Харлина начало расплываться, словно бы пузырясь в обширном центре вулканической ненависти, таящейся внутри него; сырые участки сырой плоти отвалились, отдельные части лица расщепились и упали на пол: скрюченный нос, нижняя губа, челюсть. Остались только два отвратительных пристально глядящих глаза, блестящих из черепа со все еще прикрепленным к нему скальпом. И эта тварь, что была Харлином, источая темные отвратительные соки, стала приближаться к спящей Кэй в спальне дома, который они арендовали в Ла-Грейндже. Тварь-Харлин расстегнула свои брюки, и из них вывалился напряженный, стоящий торчком пенис, дрожащий в предвкушении плоти Кэй. И как раз в тот момент, когда Харлин собирался откинуть простыни с Кэй, Эван проснулся, лихорадочно глотая воздух.

На рождественском вечере для сотрудников «Айрон Мэн» и их жен ужас, растущий внутри Эвана, достиг апогея, как вода достигает точки кипения. Харлин начал изводить его расспросами о войне, желая узнать, сколько на ней погибло его товарищей, и затем, прикончив полбутылки виски, сколько «маленьких обезьянок» ему удалось положить. Эван оттолкнул его прочь, и испорченные эмоции Харлина быстро выплеснулись наружу, словно змея, выползающая из своей темной норы. — Ты гнусный лжец! — угрожающе сказал Харлин, а люди перестали пить и разговаривать и повернулись к ним. — Ты кем себя считаешь, героем войны или кем-нибудь в этом роде? Ей-Богу, я сделал больше, чем ты, и знаешь, что мне за это дали? Шлепок по спине и пинок в зад. И, ей-Богу, мой сын Джерри, благослови его Господь, был воспитан правильно, воспитан сражаться за свою страну, как и положено мужчине, и он отправился добровольцем во Вьетнам, он не хотел, чтобы его призвали, к черту, нет, он отправился добровольцем, потому что его старик сказал, что это правильно. Я видел его перед поездом, и мы пожали руки, как мужчины, потому что когда мальчику восемнадцать, он уже мужчина. А знаешь, где он сейчас? — Глаза Харлина блеснули на секунду, всего лишь на секунду, затем снова зажгли воспаленный мозг Эвана новым огнем. — Военный госпиталь в Филадельфии. Ему снесло половину головы. Он просто сидит там, не говорит ни слова, не может самостоятельно есть, делает в штаны, как малый ребенок. А когда я последний раз зашел навестить его, он просто сидел у окна и не смотрел на меня, словно бы он меня проклинал и ненавидел. Ненавидел меня! И посмотри на себя. Ей Богу, стоишь здесь с этим чертовым яичным коктейлем в руке, в твидовом пиджаке и при галстуке, и воображаешь себя военным героем, говнюк, а? — В этот момент окружающие попытались успокоить его, а Эван взял Кэй за руку собираясь уйти, но Харлин не унимался. — Ты не мужчина! — хрипел он. — Если бы ты был мужчиной, ты бы гордился тем, что убивал этих проклятых обезьян, которые подстрелили моего Джерри! Ты не мужчина, в тебе и мужского-то ничего нет, ублюдок. Эй! — Он перевел свой взгляд на Кэй. — Эй! Может быть, я как-нибудь покажу вам, как выглядит настоящий петушок?

И в этот момент образ из сна ворвался в мозг Эвана, и он двинулся вперед с неумолимой пугающей скоростью: мимо Кэй, и она даже не успела остановить его, мимо еще двух других человек. Его лицо все более искажалось, по мере того как им начинало овладевать что-то ужасное. Молниеносным движением руки, почти неуловимым для глаза, он схватил Харлина за горло, рванул назад и встал на колени, чтобы было удобнее переломить ему позвоночник. Он смутно припомнил чей-то крик и понял, что этот безумный крик был его собственным. И Кэй закричала: «Не-еееее-еет!» в тот самый момент, когда Эван собрался с силами, чтобы убить Харлина, так же как когда-то он убил молодого вьетконговца, которому было, наверное, не больше девятнадцати лет. Эвана с трудом оттащили от Харлина, и только тогда Кэй безудержно расплакалась горькими, выматывающими душу слезами. Некоторое время спустя Эван потерял свое место, будучи уволенным «за неаккуратность и пренебрежение служебными обязанностями», и они уехала из Ла-Грейнджа.

Боже мой, подумал Эван, возвращаясь в настоящее, на станцию техобслуживания, с тех пор, кажется, пролетела целая вечность. Но он знал, что инстинкт убийцы, который в нем проявился, никогда и никуда не денется, он слишком глубоко въелся. Эта была та темная часть его души, которую он держал в тайне под строгим замком.