Юрий Бурносов - Чудовищ нет

— Не беспокойтесь, господа, — сказал я. — Прошу вас лишь не идти слишком быстро; уверяю, что я доберусь в целости и сохранности.

— Откуда вы знаете немецкий? — удивился второй. — Вы — немец?!

— Я — русский, господа, а немецкий выучил в Германии в то время, когда ваших родителей еще не было на свете. Могу ли спросить: куда мы направляемся?

— Увидите, — грубо сказал первый и, кажется, хотел толкнуть меня, но удержался: видимо, боялся, что я нажалуюсь их офицеру. А может быть, побоялся, что я упаду и по старости разобьюсь насмерть.

Старый человек подобен хрустальной вазе — вещь ненужная, но хрупкая, и все боятся ее разбить, хотя, казалось бы, разбей ты ее, собери осколки да выбрось прочь, вот и одной заботою меньше.

Здание, куда меня привели, я прекрасно знал. Ранее это был дом генерала от инфантерии Козьмина, затем — различные большевистские заведения, а сейчас здесь помещалась германская тайная полиция. В коридоре я с удивлением увидел портреты Молотова и Калинина, прислоненные к стене; странно, отчего немцы не выбросили их?

Довольно вежливо меня провели в кабинет на третьем этаже и оставили там. Кабинет был почти что пуст: большой письменный стол, этажерка, несколько стульев, в углу — унылые часы, которые некому завести.

Дверь за моей спиной со скрипом отворилась. Я повернулся, вовсе не торопясь, что неудивительно с моею спиною, и увидел офицера в черной форме. Я не мог не узнать в нем Кречинского. Он ничуть не изменился.

— Здравствуйте, господин Рязанов, — с улыбкою сказал по-русски демон.

— Здравствуйте, господин Кречинский. Хотя… Кто вы теперь?

— Оберштурмбанфюрер Хазе, — представился он.

— Хазе? («хазе» — это «заяц» в переводе с немецкого).

— Вам не нравится фамилия? — спросил он и предложил мне сесть, после чего сам сел напротив.

— Несколько смешно, — сказал я.

— Знаете, я сделал это целенаправленно. Людям со смешными фамилиями доверяют чаще, им больше позволено, они везде в конце концов проникают…

— Не думаю, что вам не удалось бы что-либо, носи вы иную фамилию.

— Как вы изменились… — пробормотал Хазе (я стану именовать его так, раз уж мой старый знакомец сменил имя и национальность), разглядывая меня с некоторой грустью, чему я даже удивился. — Сколько вам лет, господин Рязанов?

— Девяносто, — отвечал я.

— Почтенный возраст… Стало быть, вы скоро умрете.

Страшные для кого-то, меня такие слова ничуть не обеспокоили. В самом деле, я зажился на этом свете, и радовало лишь то, что в свои годы здоровье я имел вполне сносное, передвигался самостоятельно, обиходить себя умел и никому не стал обузою. Впрочем, не исключено, что я проживу еще лет пять или десять. У меня очень сильное сердце, нормальное пищеварение. Я по-прежнему делаю утренние физические упражнения и плаваю в реке начиная с апреля.

— Не исключено, — сказал я. — Как вы меня нашли?

— Не поверите: увидел в окно и велел тотчас привести ко мне.

— Ваши солдаты не были слишком любезны.

— Преимущество победителей. Зачем быть любезным, когда ты — в стране поверженных? Вы хотите есть? Может быть, коньяк? Водку?

— Благодарю, — сказал я. — Рассчитываю пообедать по возвращении домой, меня ждет супруга.

— Вот как?! Вы женаты? Уж не на этой ли забавной девушке… простите, я уже не помню ее имени.

— Вы говорите об Аглае? Нет, господин Хазе, я женат на другой. Верно, вы забыли, что Аглая погибла…

— Каюсь, забыл, — признался он. Именно признался, я был уверен, что Хазе не хотел меня обидеть нарочно. — Если бы я помнил всех, с кем встречался, кто умер или погиб… У меня свой век, у вас — свой…

— Однако мы все время отвлекаемся… Что вам нужно от меня?

— Старые знакомые встретились после стольких лет, — укоризненно сказал Хазе. — Неужели мы не можем хотя бы немного поговорить о жизни, о том, что произошло за это время? Как вам удалось выжить в России?

— Как видите, удалось. А вот вы, напротив, все же покинули Россию, хотя собирались задержаться тут.

— Ваш господин Сталин и присные его оказались дальновиднее и умнее, нежели мы думали, — признался Хазе. — Вероятно, обучение в семинарии пошло кремлевскому горцу на пользу: он оказался способен поверить в то, во что господин Ульянов поверить отказывался. Я покинул Россию в двадцать восьмом году — так получилось, обстоятельства от меня не зависели, — и, как выяснилось, к счастью для себя. Может быть, я даже зря не послушал вас раньше. Вы ведь так ненавязчиво советовали мне уехать и даже обещали содействие. А те, кто остался… Многие из них погибли, и погибли безвозвратно!.. Кажется, Хазе в самом деле горевал о своих потерянных соплеменниках, и наличие в нем подобных чувств меня несколько тронуло. Я догадывался, о чем он говорит, но не преминул уточнить: