Мартин Джексон - Деревня страха

Редклиф подбросил письмо высоко в воздух и ликующе взмахнул руками, как будто выиграл в лотерею.

— Мы добились своего! Работаем всего шесть месяцев, но своего уже добились!

— Добились чего? — Девушка полагала, что всегда лучше переспросить, если не понимаешь, о чем говорит собеседник, даже если от тебя ждут понимания.

— Мы удостоились неодобрения истэблишмента, крошка, вот чего. На нас надвигаются силы подавления.

— Это хорошо? — Она села в постели, выставив напоказ очень крупные груди.

Ее не интересовала политика. Она добилась успеха у Редклифа тем, что сразила его своими познаниями в области кино. У нее был особый дар запоминать главные технические достоинства практически каждого просмотренного ею фильма. Такой дар не мог, конечно, гарантировать ей существенного восхождения наверх, впрочем уровень Редклифа ее вполне устраивал. Ей нравилась такая жизнь.

— Да это просто потрясающе! — Редклиф уселся на край туалетного столика и задумался. — Для начала напишу во все журналы. Еще позвоню в парочку обществ в Лондоне. Это их очень позабавит. «Одинокий голос в защиту свободы искусства» — чем не заголовок, а? — Он наклонился и ущипнул свою подружку за нос, потом за сосок. — Но самое главное, самое важное — мне необходимо написать ему просто безобразный ответ. И сказать, что к чему. На смену невежественному, всеподавляющему духовенству приходит чистое, либеральное, свободолюбивое движение художников.

Он обладал способностью говорить заголовками. Прошлой ночью, когда его подружка вонзила свои зубы ему в живот, он схватил ее за загривок и произнес: «Неистовая жертва награждает насильника бешенством». Выходило это у него спонтанно, что являлось следствием его постоянной готовности покрасоваться на публике.

Пока Редклиф расхаживал по комнате, составляя резкий ответ викарию, девушка встала с постели и начала вяло почесываться. Про себя она отметила, что на улице светило солнце и было тепло — словом, наступил еще один день, когда можно поваляться где-нибудь и расслабиться.

И незаметно вздремнуть, думала она под заунывный бубнеж Редклифа о роли Нормана Макларена в развитии документального кинематографа. Она нашла свою норку и жизнь казалась ей прекрасной.

— А викарий может закрыть твое общество? — лениво спросила она, нарушив ход мыслей Редклифа.

— Допускаю, что у него может хватить глупости попытаться сделать это, — ответил он. — Но прогресс остановить невозможно. Люди более достойные, чем он, предпринимали такие попытки, но у них ничего не вышло. Дело, видишь ли, в том, что викарий живет вне своего времени. Он социальный динозавр. И стоит на пути живого, развивающегося общества. — Редклиф хмыкнул и подмигнул. — Как диковинка, которую мы можем использовать для создания себе рекламы, он просто великолепен. Как человек, представляющий угрозу, он никто.

Насколько Тренч себя помнил, в тот день он впервые нарушил заведенный им распорядок. Обычно, по пятницам, утренние часы отводились для подготовки к проповеди. Он специально оставлял эту работу на конец недели, чтобы при необходимости включить в свое обращение к верующим все животрепещущие проблемы. К проповедям он готовился с тщательностью, стараясь не упустить чтонибудь существенное или не пройти мимо объекта для критики. Постоянных прихожан было немного, но Тренч знал, что очень многие жители деревни читают приходский журнал. Его послания отличались ясностью, точностью и верностью букве и духу законов церкви, которой он служил.

Каждая проповедь печаталась в журнале, обычно в сокращенном виде, и поэтому при их написании Тренч сразу достигал двух целей, экономя при этом драгоценное время. Никогда раньше Тренч не позволял себе откладывать эту работу на потом, но в тот день он приступил к ней гораздо позже, так как его внимание отвлекла полученная им утром книга.

В процессе чтения он делал подробные записи, иногда переписывал целые абзацы. Красными чернилами он ставил различные пометки на полях, понятные только ему одному. Прервав свои занятия только для того, чтобы быстренько — быстрее обычного — позавтракать, он проработал до половины второго, исписав в результате пять крупноформатных листов. Никогда за всю свою жизнь он не работал так сосредоточенно и с таким удовлетворением.

Тренч откинулся на спинку стула и промокнул лоб белоснежным носовым платком. Он снова — в который раз за это утро посмотрел в окно. Его деревня, думал он, его приход. Потом посмотрел на свои записи и медленно покачал головой. Его острый, ясный взгляд быстро пробежал по разложенным на столе листкам, выхватывая абзац там, строку здесь. И куда бы ни падал его взгляд, везде он находил подтверждение своим предчувствиям — научно обоснованные признаки ужасов, которые священнослужитель мог распознать и без помощи микроскопа. Он сложил бумаги и засунул их в ящик стола. Он хотел положить туда же и книгу, но потом передумал и решил взять ее с собой в сад. В разгар прекрасного дня, окруженный прелестными дарами щедрого Бога и Его изобильной Природы, Тренч думал о том, что время, отведенное на спасение этого чудесного мира, истекает. А ему еще предстояло определить свое собственное положение. Тренч считал, что если человечеству, миру и суждено спастись, то работу по их спасению должен начать именно такой человек, как он.