Джонатан Кэрролл - Кости Луны

Я медленно кивнула, хотя по-прежнему не могла взять в толк, при чем тут мы с Дэнни.

Каллен, все, что ты мне за эти дни рассказывала, сводится к одному: ты подрастеряла ориентиры. А твои романы — особенно с этим глупым Петером — запутали тебя окончательно. Плюс еще аборт — и прости-прощай последние капли самоуважения и уверенности в себе. Теперь, как ты сама недавно говорила, тебе все надоело, ты хочешь перемен, потому что нынешнее положение дел тебя категорически не устраивает — физически… или скажем, духовно. Я прав?

— Не больно-то приятно мне выслушивать такое, но да, ты прав.

— Пожалуйста, не надо. Я только хочу помочь тебе. Если приедешь в Европу, все действительно изменится. Обещаю. Будут и трамваи, и сердечная забота. Моя. Но тем временем мне вовсе не улыбается, как моя матушка из-за батюшки, вечно места себе не находить.

— Места себе не находить? Из-за меня? Дэнни, о чем ты?

О том, что пора бы тебе начать привыкать к тому, что ты умная и самостоятельная. Нельзя же и дальше считать себя красивой марионеткой, которая если чего и заслуживает, то разве что другую марионетку, вроде Петера. Каллен, меня беспокоит вовсе не то, чтобы ты хранила верность мне; главное, чтобы ты хранила верность себе. Ты ведь изумительная женщина. Боже правый! Совершенно неповторимая, вот почему я люблю тебя. Но в то же время прекрасно понимаю, что я о тебе лучшего мнения, чем ты сама, а это плохо. Это опасно… Пожалуй, я достаточно сказал, правда ведь?

В апреле я вылетела в Афины и познакомилась в самолете с греком по имени Лиллис, который пригласил меня в гости на остров Скиатос. Он красочно описал, как прямо сейчас расцветают маки и как он был бы рад отвезти меня на своем катере на пляж Куку-нарис, искупаться в Эгейском море. «Кукунарис» означает по-гречески «сосновые шишки», и Эгейское море — это тоже Греция. В общем, через полчаса полета я наконец осознала, что действительно лечу в Грецию! Греция — как у Платона Спарта, Греция — любимая страна Генри Миллера [15] С. 48. …Греция — любимая страна Генри Миллера. — Генри Миллер (1891–1980) — видный американский писатель, чья откровенная творческая манера (особенно в романе «Тропик Рака», 1934) оказала значительное влияние на современную литературу. В 1930–1939 гг. жил в Париже; перед возвращением в США путешествовал по Греции, о чем написал книгу «Колосс Маруссийский» (1941). Прим. перев. . Там меня встретит Дэнни Джеймс, и после двухнедельного тура мы улетим в Милан и начнем жизнь заново. Я была так горда, так возбуждена, что даже не очень возмутилась, когда через несколько часов, во время фильма, Лиллис чересчур осмелел. Я лишь сказала, что это, конечно, очень мило с его стороны, но в Афинах меня встречает муж семи футов ростом, и Лиллис немедленно сник.

Несколько сотен раз я смотрела в иллюминатор, хотя там было темно и ничего не видно. Внизу простирался Атлантический океан. Я оставила работу, забрала все деньги со счета, несколько раз поупражнялась с матушкой по телефону, кто кого перекричит, и в общем и целом взяла свою судьбу в свои руки. Я рискнула проявить отвагу, отвагу и инициативу, и теперь чувствовала себя смельчаком и сорвиголовой — словом, превосходно.

Когда на следующее утро мы приземлились, я увидела море, старые винтовые самолеты камуфляжной окраски и повсюду белые дома. У выхода на летное поле стоял Дэнни.

Поскольку самой первой моей «Европой» оказалась Греция, то я полюбила ее, как любят первенца, от которого ждешь так много, и все, что получаешь, буквально окрыляет.

Переезжая через две недели в Италию, в глубине души я опасалась, что с моими первыми заокеанскими днями ничто уже не сравнится. Не может ведь послеполуденный свет падать на руины стен так же, как падал в Греции. И кому еще придет в голову крепить скатерть к столу широкими резинками, как это делают в греческих уличных ресторанчиках? Вдоль берега по черному песку вели древних мулов, навьюченных арбузами на продажу. Одним махом большого ножа погонщик рассекал арбуз пополам, и красная сладкая мякоть так освежала в послеполуденный зной.

И я была права — все это относилось только к Греции, и постепенно я выучилась не искать этого где-нибудь еще. Но в том-то и заключался самый удивительный сюрприз моего нового мира: искать было вовсе не обязательно, потому что «где-нибудь еще» я выглядывала из окна старой корчмы в Бретани и видела овец, пасущихся на солончаках у серого океана. «Где-нибудь еще» я видела свежую кровь на лицах дублинцев и понимала, что «кровавый разлад», о котором раньше приходилось только читать, действительно кровав. «Где-нибудь еще» фуникулер поднимался по заснеженному склону австрийских Альп и на полпути делал остановку на крошечной станции, чтобы в котел паровоза производства начала века (если не конца прошлого) залили воду.