Диана Удовиченко - Эффект преломления

– А церковь только того и ждет, – добавила Анна. – Они ведь не только евангелистов хотят опорочить, они на наши земли и деньги зарятся…

– Эржебета написала завещание, все оставила детям. Ничего святоши не получат! – сердито проговорил Дьёрдь.

– Только вот святые отцы все ходят в Чахтице, – прошептала Анна. – Все надеются, стервятники, что мама его перепишет. И тогда Пал, бедный мой мальчик, братец мой, сиротка, останется нищим…

– Все против нас, – вздохнул Дьёрдь. – Если Эржебету осудят и публично казнят, это станет началом войны в Венгрии…

Зеленые глаза наполнились слезами:

– И это опасно для тебя. Форгач спит и видит, как бы выгнать тебя, да самому стать палатином Венгрии. Если вина матушки будет доказана, тебя обвинят в неправедном суде, и тогда… – она заговорила быстро, горячо, сжимая ладонями колено Дьёрдя: – Позволь сказать, любимый. Ты только выслушай, хорошо? Мне трудно говорить это… она моя мать, и я люблю ее, какой бы она ни была. Но… она ведь больше не нужна? Если она умрет, это избавит от многих бед тебя, меня… Венгрию.

Дьёрдь и Анна проговорили до рассвета.

Утром Турзо вышел из опочивальни, призвал секретаря, вручил ему крошечный флакон черного стекла:

– Езжай в Чахтице, Петру.

Заводски, который привык улаживать «спорные» дела хозяина самыми разными способами, понятливо кивнул и вышел. Вскоре со двора раздался его голос, приказывающий седлать коня.

Замок Чахтице, август 1614 года от Рождества Христова

Теперь она старела – быстро, стремительно, словно наверстывая годы, украденные у молодости. В заключении были недоступны сырая говядина и свиная кровь, которыми Дарволия лечила у хозяйки болезнь малокровия. Не было и красной травы, которую мольфарка каждую весну собирала в глуши карпатского леса и варила из нее густой, маслянистый багровый настой. Ванны из этого удивительного зелья помогали сохранить свежесть кожи.

Волосы поредели, кожа покрылась морщинами и коричневыми пятнами, стали шататься зубы. Но Эржебете было все равно. Она давно уже не смотрелась в зеркало, перестала интересоваться своей внешностью.

Она по-прежнему жила в своих покоях, только теперь, помимо двери, вход в них был забран еще и решеткой, а снаружи за графиней смотрел тюремщик.

Черный человек теперь сделался ее постоянным компаньоном. Он проводил в комнате дни и ночи, и молитвы больше не отпугивали его.

– Стоило ли ломать судьбу? – единственный вопрос, который задавал Эржебете демон.

– Стоило, – всякий раз отвечала она.

– Но вместе со своею судьбой ты сломала множество других, – смеялся Черный человек. – И ты знаешь, кто теперь будет платить за твои грехи.

Эржебета молчала, ей нечего было возразить. Демон был прав, и это сводило ее с ума. Она то и дело вскакивала, принималась бегать по комнате. Вцеплялась в волосы, что-то бормотала, то молилась, то плакала, то вдруг начинала распевать церковные гимны. Рассудок ее все чаще заволакивался туманом безумия.

– А себя ломать не больно было? – говорил Черный человек.

И она соглашалась: больно. И сейчас больно. Потому что до сих пор ломала…

Однажды пришел отец Иштван Мадьяри, долго стоял, глядя на графиню, которую так боялся раньше.

– Раскайтесь, дитя мое, – сказал он ласковым тоном. – Пока не поздно, раскайтесь. Господь простит вас, если примете истинную веру.

Эржебета подскочила, вцепилась в решетку, тряхнула ее так, что отец Иштван в ужасе отступил.

– Как же я буду каяться при тебе, когда ты мой враг?

– Я не враг вам, – пролепетал священник. – Я лишь смиренный слуга божий…

– Божий? – расхохоталась Эржебета. – Безбожный ты, вот ты какой! Гнусный поп, который помог засадить меня в темницу! Но ничего! Я написала письмо моему кузену, Габору Батори. Скоро, скоро и ты, и остальные святоши узнаете, как кровожадны бывают трансильванские гайдуки! О-о-о, ты еще наплачешься, а вместе с тобою и вся твоя родня!

Графиня проклинала отца Иштвана, призывала на его голову всевозможные кары, грозила местью, пока тюремщик не отогнал ее от решетки и не захлопнул дверь.

С того дня прошло четыре года. Приступы ярости, злобы постепенно сменялись долгими периодами тупого безразличия и молчаливости.

Сегодня, проснувшись, Эржебета снова принялась мерить шагами комнату.

Не будет трансильванских гайдуков. Вот уже четыре года она пишет кузену, подкупает людей, чтобы передавали ему весточки – бесполезно. И Габор тоже отвернулся от нее. Предал.