Клайв Баркер - Тьма

Как мне хотелось, чтобы сейчас в комнату вошел Алан Лэдд, «Эд Адамс», держа наготове своей репортерский блокнот и карандаш. Я знал: мне нужно что-то вспомнить, но не знал, что именно.

Через несколько часов дверь открылась, и в комнату вбежали двойняшки, которых мать уже успела переодеть в пижамы и заставить вычистить зубы. Хлопнула входная дверь – это отец отправился в турне по барам. В кухне мать гладила рубашки и говорила сама с собой знакомым недовольным голосом. Двойняшки угомонились и заснули. Я слышал, как мать убрала гладильную доску и прошла по коридору в гостиную.

Я увидел «Эда Адамса», спокойно прохаживающимся по тротуару возле нашего дома Божественно элегантного, в своем безупречном сером костюме. «Эд» дошел до конца квартала, достал сигарету, наклонился, озаренный сияющим крутом от пламени зажигалки, затем выпустил дым и ушел. Я понял, что спал, лишь когда входная дверь хлопнула вторично и разбудила меня.

Утром отец, как всегда, забарабанил кулаком в дверь нашей комнаты. Двойняшки вскочили с кровати и радостно завопили, мгновенно наполнившись энергией. Как в мультфильме, в комнату вползали видимые полоски запаха жарящегося бекона. Братья помчались в ванную, откуда вскоре донесся шум воды в умывальнике и смывном бачке. Мать, как всегда, торопилась, одевая двойняшек, успевая курить сигарету. Мне она сказала:

– Раз ты сам решил идти на площадку, иди. Только не опоздай.

В доме открывались и шумно закрывались двери. Отец кричал из кухни, чтобы я не залеживался. Я кое-как выбрался из кровати, умылся и сел за стол, где меня уже ждала миска овсянки. Отец курил и не смотрел на меня. Овсянка отдавала прелыми листьями.

– Ты только послушай, как этот кретин издевается над пианино, – сказал отец.

Потом он выложил на стол пару двадцатипятицентовиков и напомнил, чтобы я не потерял по дороге деньги.

Когда он ушел, я заперся в нашей комнате. Наверху нудно тренькало пианино, и его звук был похож на звуковую дорожку фильма. В кухонной раковине гремели чашки и тарелки, мебель двигалась сама собой, высматривая, кого бы догнать и убить. «Люби меня, люби меня», – взывал приемник, стоящий в окружении целого семейства коричнево-белых фарфоровых спаниелей. Я услышал еще один звук – легкий, шуршащий, похожий на шепот. По гостиной двигалась лампа, а может, летал какой-то журнал.

– Я все это придумываю сам, – сказал я себе и постарался сосредоточиться на комиксе о Черном Ястребе.

Картинки на страницах комикса покачивались и таяли. «Люби меня!» – кричал из кабины своего истребителя Черный Ястреб и резко шел на снижение, чтобы уничтожить гнездо желтых узкоглазых злодеев. За окнами бушевал пожар, пытавшийся поглотить весь мир. Когда я бросил комикс и закрыл глаза, все звуки прекратились, и я услышал парящую надо мной тишину, полную сосредоточенного внимания. Даже Черный Ястреб, перепоясанный ремнем, замер в кабине самолета, вслушиваясь в то, что я делаю.

Солнце уже жарило, но сквозь густую дымку. Я шел по бульвару Шермана к «Орфеум-Ориентал». Мир вокруг застыл, словно картинка комикса. Потом я заметил, что машины на проезжей части и редкие прохожие на бульваре вовсе не замерли, а движутся, но очень-очень медленно. Мужчины приподнимали ногу вместе с брючиной, сгибали ее в колене затем неспешно опускали. Отвороты брючин медленно поднимались над ботинками, а ботинки плыли в воздухе, похожие на лапу кота Тома, когда он тянулся к мышонку Джерри. Теплая, пятнистая шкура бульвара Шермана… Я подумал, что вот так и буду без конца идти по этому бульвару, двигаясь мимо едва ползущих машин, идущих людей, мимо кинотеатра и винного магазина, через ворота парка, мимо лягушатника и качелей, слонов и голодных львов, тайной лужайки, где я доводил отца до белого каления своей бейсбольной тупостью, вязов – к другим воротам в дальнем конце парка; мимо стоявших там больших домов, витрин, лужаек с пластмассовыми бассейнами и датскими велосипедами, мимо идущих под откос поездов и баскетбольных щитов, вылезающих из машин людей, черных, залитых асфальтом игровых площадок с бегающими детьми. Дальше будут поля и оживленные рынки, желтые тракторы с громадными колесами, втулки которых, как клочья шерсти, покрывают комья застывшей глины, говорящие кошки и пугливые львы на телегах, груженных высокими стогами сена, густые леса, где заблудившиеся дети по рассыпанным крошкам находят путь к пряничной двери, другие города, где никто меня не увидит, поскольку никто не знает моего имени. Я пройду мимо всего и всех.