Вольфганг Хольбайн: Анубис

Могенс потянулся к столу, налил себе чашку чая, не тронутого Грейвсом, и следом наполнил вторую.

— Присядьте, мисс Пройслер… Бэтти, — сказал он. — Мне надо с вами поговорить.

Мисс Пройслер с удивлением посмотрела на него, но сразу же поднялась и уже была готова сесть на стул, на котором до того сидел Грейвс, но вдруг передумала и пододвинула к столу другой.

— Мисс Пройслер, я больше четырех лет живу под вашим кровом, и за эти годы не было и дня, чтобы я не замечал вашей особой заботы обо мне, — начал он.

Мисс Пройслер пристально и немного настороженно посмотрела на него, но в ее глазах затеплилась робкая надежда. И Могенс понял, что начало было не слишком умным. Естественно, она поняла его неправильно, потому что так хотела понять. А он, напротив, вовсе не намеревался обнадеживать ее тем, что останется здесь, и, тем более, пойти навстречу ее ожиданиям. Чтобы выиграть время, он схватил одно из коричных печений мисс Пройслер и впился в него зубами. В следующую же секунду он выплюнул кусок, а остаток печенья швырнул в дальний угол, всеми силами борясь с дурнотой, которая подступила к горлу. Неимоверно отвратительный вкус заполнил всю ротовую полость. Могенса скрутило и едва не вырвало. Он мучительно сглотнул ком горькой желчи, поднявшейся из желудка, отчего тошнота стала еще ужаснее, но он мужественно боролся с ней, пускай из одного только абсурдного соображения, что после всего происшедшего не хватало только добить мисс Пройслер, испачкав рвотой ее ковер.

У мисс Пройслер округлились глаза, а в лице снова не было ни кровинки.

— Что… что такое? — воскликнула она, но, оборвав себя на полуслове, взяла с тарелки одну из глазированных звездочек. Кончиками пальцев она разломила ее пополам и сразу за этим сама издала тошнотный звук.

Могенс совершил оплошность, подняв взгляд — его дурнота еще усилилась, если это было возможно, когда он увидел, что там внутри.

Печенье превратилось в клейко-слизистую вязкую массу, из которой непрерывно что-то пузырилось и вытекало, как если бы это был грязевой вулкан, на поверхности которого непрестанно взрываются газовые пузыри, поднимающиеся из земных недр. Или как какая-то живность, стремящаяся выползти наружу. Если ему когда-нибудь и приходилось видеть испорченный продукт, то это было то самое печенье. Одна только мысль, что он кусал такое печенье, многократно усилила его муки.

— Но… но этого не может быть! — ахнула мисс Пройслер. — Это невозможно! Я испекла печенье сегодня утром! Из свежей муки и пряностей, которые только что купила.

— Что-то из них, должно быть, было несвежее, — еле выдавил из себя Могенс.

Он старательно отводил взгляд от чашки, чтобы случайно не наткнуться на возможные сюрпризы. Ему и так уже было достаточно плохо.

— Я… я ничего не понимаю, — лепетала мисс Пройслер. — Это… это просто… — она беспомощно покачала головой, с видимым омерзением бросила обе половинки в огонь и поднялась. — Сегодня у меня и впрямь не самый удачный день, — сделала она слабую попытку разрядить ситуацию шутливым тоном. — Пойду выкину все это. А потом схожу в магазин и как следует поговорю с продавщицей.

Она взяла тарелку с испорченным печеньем, собралась было уйти, но остановилась и повернулась к Могенсу:

— Последний час не назовешь приятным. Но, надеюсь, это не повлияет на ваше решение.

— Нет, конечно, — заверил ее Могенс, переводя взгляд с тарелки на руки мисс Пройслер. Конверт, который оставил Грейвс, снова попал ему на глаза. — Я еще не решил, мисс Пройслер. Но уверяю вас, поспешных решении я принимать не стану.

Четверо суток спустя он вышел из поезда на вокзале Сан-Франциско и набрал номер телефона, который дал ему Грейвс.

Тихий океан расстилался, как большое зеркало из кованой меди, последние лучи заходящего солнца мерцали на нем патиной мелкой ряби. Долго смотреть на него было невозможно, потому что режущие глаз отблески оставляли на сетчатке болезненный след, даже когда прикрываешь веки или отводишь взгляд. Но эти остаточные образы только усиливали впечатление смутного движения глубоко под поверхностью могучего океана.

Океан постепенно исчезал из виду. К великому сожалению, они не поехали по знаменитому мосту, а повернули с побережья в глубь континента. Могенс предполагал, что океана совсем не будет видно еще до того, как зайдет солнце — то есть, самое позднее, через полчаса. Уже сейчас он съежился до тонкого медного серпа по левую руку, который все таял и таял с каждой милей, преодолеваемой «фордом» в направлении востока. И все-таки Могенс испытывал странное облегчение, столь же необъяснимое, сколь и сильное. Возможно, потому, что под толщей воды внешне неподвижно простиравшегося океана что-то подстерегало, что-то, чего он не мог видеть, но тем отчетливее чувствовал.