Мария Артемьева: Сеять разумное

Самое удивительное, что овечка, судя по всему, чувствовала себя все-таки не так уж плохо. По крайней мере, громче орать, требуя хозяйского внимания, рваться с привязи или заваливаться на бок она ни разу не пыталась.

По всему выходило, что существо это необыкновенно живучее. Тем не менее, Захар Климентьич, разглядывая овцу в бинокль, не был убежден, что животное не находится теперь на последнем издыхании.

В последний день – пятый из тех, что овечка провела без воды, - заметил он, что поблизости от нее в траве возникли какие-то серые бугорочки. Похожие на грибы-дождевики, они окружили овцу, и слегка подрагивали, раскачиваясь, будто от ветра.

Старик переживал и беспокоился.

В конце концов он перестал доверять биноклю. И решил на свой страх и риск проведать все-таки овцу. Напоить ее. А чтоб сосед не предъявил претензий, буде попадется он ему навстречу и застукает с ведром воды… Воду просто вылить в траву, и сказать, что ходил за чем-нибудь в бор. За чем бы таким?

А, да хвороста набрать. Трухи для самовара.

Довольный собой, старик не стал медлить и быстренько собрался в путь. Напялил растоптанные галоши на пораженные подагрой ноги, на голову водрузил соломенную панаму колесом, чтоб макушку не напекло; в оцинкованное ведро накачал из колонки свежей воды. И потрюхал на холм, радуясь своей изворотливости.

Внизу солнце еще щедро золотило и бурьян у дороги, и водяную колонку, и разбросанные по огороду заржавленные дедовы корыта, бидоны, старую тачку – всякую позабытую хозяйственную утварь и мелочь теплые лучи ускользающего заката облагораживали, придавая мягкости виду, погружая все вокруг в цвет расплавленного драгоценного металла.

Но чем выше поднимался старик, тем сильнее сгущалась чернильная синева в траве: бор загораживал холм от солнца, и холодные тени, опасавшиеся зноя, повылезли теперь наружу, словно разбойники, почуявшие, что пришла их пора потрудиться.

Сверчки и цикады безумствовали, стрекоча свои песни так громко, что целый стадион скрипачей, принявшись выстукивать смычками ту же мелодию, не смог бы заглушить их.

Взбираясь на холм, Захар Климентьевич основательно запыхался, но был рад, завидев белоснежную мягкую холку в траве на вершине.

- Бяяя-ша, бяяя-ша! – немного смущаясь, тихо позвал старик. Овечка помахала ушками и нежно отозвалась, повернувшись на звук человеческого голоса.

Захар Климентьевич сделал последние пару шагов и вплотную подошел к животному. Теперь он мог хорошо разглядеть овечку.

Поразительно, но глаза у нее были зелеными. Изумрудными, какой никогда не бывает трава, сколько бы поэты не утверждали обратное, с черными маслинами зрачков.

И эти изумительной красоты глаза были полны сердечности и разума.

- Бяяяя-ааа, - проблеяла овца, и восхищенный необыкновенным животным старик протянул руку, чтобы погладить белую пушистую голову.

Неожиданно внизу что-то зашипело. Захар Климентьевич вздрогнул, опустил взгляд вниз… и вылил себе на ноги всю воду, которую принес. Ведро выпало из рук и покатилось, громыхая.

Вся трава под ногами овцы была срезана, съедена, вырвана с корнем, выкорчевана под ноль – и даже земля, казалось, была изжевана в радиусе метра, куда, очевидно, дотягивались острые зубки овцы.

Теперь вместо лебеды, тимофеевки, мятлика на лысом черноземе выперлись из почвы и стояли, окружая овцу пугающе правильным ведьминым кругом, какие-то сероватые пузыри, облитые полупрозрачной слизью, на гибких толстых стебельках. И они шипели.

С опаской наклонившись, старик разглядел, что пузыри эти были не пузыри, а крошечные новорожденные овечки. Они раскачивались на своих стебельках, размахивали тонкими ножками, пытаясь встать, шипели и блеяли, но голос их был не сильнее гудения мухи.

Взрослая же овца, видимо, мать их, торчала посреди круга ягнят на таком же точно стебле, только толще и покрытом коричневатой корою внизу. Копытца ее, так же, как и у маленьких слизистых ягнят, не доставали до земли, за счет чего и достигался такой широкий радиус ее пастбища, хоть она и не сходила с места.

Стебель, на котором овца росла, был достаточно высоким и гибким – она пружинила, подгибая ножки, и раскачивалась на нем, как на гибком шесте. Стебель же прочно держал ее массивное тельце; он входил, углубляясь в мохнатое брюшко в районе пуповины.

- Матушки мои, - пробормотал, еле сознавая себя, несчастный Захар Климентьевич. Тошнота подступила к горлу, голова закружилась, и он поднес руку ко рту…