Иннокентий Соколов - Бог из глины

Потом, ты просто закрываешь глаза — ничего не изменить, и все идет так, как того хочет бог на небесах. И только когда слышишь, приближающиеся шаги, и теплый порыв ветра, что в последний раз проникает под крышку, ты запоздало вспоминаешь, что забыл набрать полную грудь воздуха — впрочем, ничего страшного, даже при всем желании ты не смог бы сделать этого. Тело, словно чужое — оно дышит, чувствует, слышит. Наверно даже для него таким же чужаком являешься ты — во всяком случае, оно живет без твоего вмешательства, и тебе остается со стороны наслаждаться всем тем, чем только можно.

Удары — ты не слышишь их, скорее ощущаешь, всем своим новым миром. Они пронзают его, наполняют, придают особый смысл — это прибивают крышку. Если скосить глаза (а ты давно уже перестал претворяться, что тебе все равно) то можно заметить, как маленькая щель под крышкой становится тоньше, она словно бежит от одного угла к другому, сокращаясь при этом, умирая…

Потом темнота. Глухая, такая, что слышно как стучит в висках.

Движение…

Твой мир покачивается, и ты ничего не можешь поделать — теперь этот мир живет своей обособленной, от тебя не зависящей жизнью. И если есть шансы что-либо изменить — они пропадают с каждым глухим стуком, с каждой пригоршней сырой землицы, что разбивается о крышку, разлетаясь влажными комочками, ссыпаясь с нее с деловитым шуршанием. Если постараться, то можно представить, как это происходит там, снаружи…

Вот любящая супружница бросила маленькую горсть. Она отходит, пятясь, не сводя глаз с упокоища мужа. Шепчет молитву пересохшими губами, неловко крестится, прощаясь.

Большая, щедрая горсть — не иначе невестка решила порадовать старика — бросила от души, хотя, что говорить, этого добра никогда не жалко. Бросая, живые словно пытаются отречься от того, что рано или поздно ждет каждого. Они бросают землю, надеясь убедить самих себя, что они пока еще живы…

Маленькая пригоршня — внук Сережка, бросил не глядя, и тут же поспешил прочь…

(Сережа, Сереженька…)

А вот и тяжелая артиллерия — в ход пошли огромные совковые лопаты. К чему тянуть — забросают сноровисто и быстро, только бы побыстрее закончить свои дела, и распить заработанную бутылочку.

И в какой-то момент — все меняется. Ты уже не похож на восковую куклу — ты живой. Сердце бьется, разгоняя кровь, грудь судорожно вздымается, вдыхая остатки воздуха. Звуки становятся тише, но и реже — работяги умаялись, и теперь из последних сил забрасывают землю — скоро можно будет насыпать аккуратный холмик, на который положат венки и воткнут дешевый деревянный крест, с приколоченной к нему блестящей табличкой. А ты останешься внизу, доживать свой короткий век в доме чуть больше тебя самого.

Как только ты осознаешь все это — хочется кричать, барабанить руками по чертовой крышке — места мало и получается, лишь скрести ее, суча ногами, задыхаясь от ужаса.

Ты думал, что тебя минет чаша сия — вот только тот единственный человек, на которого можно было бы положиться, подвел, не сделал того, о чем просили. Как только ты вспоминаешь об этом — ты кричишь. Так громко, что вибрирует деревянный дом, в котором ты теперь живешь. Чертова земля глушит звуки, но все равно там, наверху, все на мгновение замирают, вслушиваясь, умолкают птицы, и даже ветер стихает, перестает играться листвой.

Это шанс. Черт возьми приятель — это шанс! Сейчас они услышат, и бросятся раскапывать обратно. Они задыхаясь от напряжения будут выбрасывать всю ту землю, что отделяет тебя от мира живых. И самый благословенный звук — скребущий звук лопаты, наткнувшейся на крышку. А потом они собьют крышку, и ты выпрямишься, зажмурившись от счастья — боясь сделать то, о чем мечтаешь больше жизни — набрать полную грудь воздуха, чуть задержать его в себе, и выдохнуть, приветствуя новое рождение, и только потом открыть глаза, обведя счастливые лица всех тех, кто давно уже в душе попрощался с тобой. Это счастье — и ты шепчешь молитву, не веря, что все так и будет…

Это длиться не дольше секунды. Маленькой, гребаной секунды — совсем мало. Потом они приходят в себя, недоуменно обводя друг друга взглядами. Работяги чуть передохнув берутся за лопаты, а люди, тихонечко расходятся. Они словно ручейки, просачиваются между оградок, покидая кладбище — и каждый из них чувствует странное облегчение — словно сделан выбор, и можно теперь не думать о плохом.

Чуть позже они соберутся снова — усядутся за столом. Будут черпать алюминиевыми ложками борщ. Выпьют, как положено, помянут…