Андрей Попов - Дверь в сказочный ад

– Вы на меня не сердитесь? — спросил я.

О как непредсказуемы эти женщины! Она повернула голову в мою сторону, вдруг резко рассмеялась и сказала:

– Нет! Вы еще не заслужили, чтобы на вас сердиться, — и слегка пришпорила Принца.

Потом мы расстались.

Остаток дня был пронизан тихой внутренней эйфорией, при которой вне зависимости от времени года вдруг наступает весна, вне зависимости от времени суток душу посещает утро. Сейчас, когда я вычерчиваю наконечником пера иероглифы собственной исповеди, замысловатые руны моего откровения — откровения, предназначенного прежде всего для девственной памяти бумажных листов, исповедь бесчувственной пустоте, молитву оглохшему и ослепшему божеству, — слова путаются под рукой, мысли, как рой насекомых, копошатся в голове, рождая эти корявые строки. Ни те, ни другие не способны передать холодным листам бумаги и тени тех чувств, которые мне довелось испытать. И вы, неведомые мои читатели, если вообще существуете, если не являетесь той призрачной пустотой, которой я исповедуюсь, как слабое отражение реальности, прошедшее через множество зеркал, сейчас пытаетесь прочесть и уразуметь мои помыслы, давно канувшие в Лету. Для вас это прошлое, для меня настоящее, для Вечности — несуществующее и вздорное.

Да… в тот вечер я, пожалуй, последний раз познал чувство человеческого счастья, не ведая, что оно прощается со мной. От того, наверное, так неистовы были его ласки. Прежде, чем навеки погаснуть, оно напоследок вспыхнуло ярчайшим пламенем — вырвалось из тайников моей души, непонятное, не поддающееся осмыслению.

Лирика в данном случае являлась не просто набором зарифмованных фраз, а харизматическим состоянием духа, что для моего вечно встревоженного духа являлось скорее случайной акциденцией, чем привычным свойством. Я жил эхом прошлого, призраком настоящего и миражом будущего. Помпезность моих слов для человека, свободного от душевных расстройств, наверняка покажется приторной и вызовет лишь снисходительную улыбку. Что ж, улыбка — так улыбка. Вреда от нее еще никому не было.

Помнится еще, в тот вечер дворецкий, как и подобает образцовому слуге, представил мне месячный отчет о доходах Менлаувера и уверял, что дела идут сравнительно неплохо. Я даже не глянул на скучные бумаги, но тут, кое о чем вспомнив, спросил его:

– Послушайте, любезный, вы исполнили мое утреннее поручение?

– Завешать портреты зверей?

– Да.

– Конечно, сэр. Загляните в гостиную и сами убедитесь.

Я так и сделал. Все, как и ожидалось: на портреты наброшены пестрые гипюровые занавески, по художественному достоинству ничуть не менее ценные. Думаю, барон Маклин, дух которого, как утверждают многие, до сих пор витает в стенах замка, не слишком рассердится на меня за эту вольность.

Остаток вечера я просидел в своем кабинете, погруженный в чтение объемного исторического романа, что являлось скорее привычкой, чем естественным влечением к книгам. Страсть к чтению мне в общем-то была неведома. Белые листы бумаги с нанесенными на них мертвыми символами жизни — холодными строчками чьих-то идей — создавали в моем воображении такой же холодный безжизненный мир, реальность которого я не способен был ощущать и, как следствие, не способен был сопереживать героям романов, чему подвержены настоящие библиофилы. Если сказать еще откровенней, то эти несколько страниц, прочитанные на ночь, заменяли обыкновенное снотворное. Уже очень скоро в голову ударил приятный туман, веки стали слипаться, пыль дневных хлопот улеглась, осталось лишь одно желание: погрузиться в мягкую перину и забыться до утра. Темно-синий вечер капля за каплей медленно истек, и за окнами осталась лишь чернота беззвучной ночи.

Я погасил свет, после чего то ли мне уже приснилось, то ли на самом деле слышал, как погребальным звоном исходит бой от настенных часов — траурный и торжественный одновременно, хороня день и воскрешая ко сну (не к жизни) бедную красками ночь. Не помню уж, сколько длилось мое забвение, прежде чем я понял, что продолжаю бодрствовать. Моя спальня, казавшаяся уже сном, выглядела слишком четкой для простой иллюзии. Кровать. Перина. Посеревшие стены. И скучная ясность ума. Я лежал… несколько встревоженный. Но чем?