Дмитрий Герасимов - Крест в круге

Циклоп быстро соображал, что делать дальше.

«Это – война!» – пронзила мозг простая и страшная догадка. Он схватил с кровати крохотное, беспомощное тельце и бросился было к выходу, но правая нога вдруг провалилась глубоко в пол, и Циклоп тяжело осел, прижимая к груди ребенка. В отчаянии он дернулся, высвобождая ногу, но почувствовал, что порвал сухожилие. Страшный треск, перекрывающий даже плач мальчика, прочертил воздух прямо над головой Циклопа. Он страдальчески взглянул единственным глазом на потолок и замер в мгновенном ужасе: черная, квадратная, тяжелая балка сдвинулась на полметра и замерла перед последним, смертоносным ударом. Дом опять содрогнулся. Циклоп в отчаянном усилии еще раз дернул на себя омертвевшую ногу и, зажмурившись от оглушительного треска, перевернулся спиной вверх, защищая собой маленькую, беспомощную жизнь…

Этим страшным ташкентским землетрясением 1966 года была окончательно разрушена судьба Бориса Григорьева.

Он очнулся на пропахшей лекарствами и скорбью кровати в уже знакомой комнате с зарешеченными окнами, прохладным полом и пустым граненым стаканом на столе. Через минуту он вспомнил слово в слово тяжелый и невероятный рассказ Николая Давыдовича про оставленные здесь книги и страхи, про медицинский диагноз на листе бумаги, и со стоном закрыл глаза.

Для него потянулась череда нескончаемых и безликих дней и ночей в этой крохотной комнате с белыми занавесками и застывшей, как краска на стенах, тишиной.

Первое время он не находил себе места, метался из угла в угол, разбрасывал по комнате белье и каждые пять минут колотил ногами в запертую дверь:

– Откройте! Умоляю, скажите, что с моими родными? Что с Вадимом?

Борису очень сухо отвечали, что его сын жив и ему больше не о чем беспокоиться.

– Как не о чем? – кричал в отчаянии Боря. – А где он? Что с ним? Что с Галинкой, Циклопом?

Но не получал больше в ответ ни слова.

По ночам он безутешно рыдал, и его прерывистые всхлипывания и стоны тонули в сырой от слез мякоти истерзанной подушки. Он страдал от душевной муки, от безысходности и бессилия. А еще впервые в жизни он страдал от одиночества. Он всем сердцем ощущал необходимость в людях, в их тепле и заботе, в любимых глазах, в завернутых «на дорожку» бутербродах, в детском крике, в толстых очках с заклеенным пластырем стеклом.

– Где мой сын? – Борис барабанил ногами в дверь. – Что с ним? Прошу вас! Умоляю вас: не отдавайте его в приют! Не отдавайте его в детский дом! Иначе он повторит мою судьбу!

Ему опять терпеливо отвечали, что его сын находится на попечении у Матвея Сергеевича Лифанова и не о чем больше беспокоиться…

Бориса лихорадило.

«Матвей забрал Вадьку себе! Моего сына! Моего наследника! Что это – сострадание, человеческое участие или претворение в жизнь зловещего, коварного плана? Чего больше в этом благородном на вид поступке: любви или мыслей о старухиных сокровищах?»

Он метался по своей крохотной комнате, плакал, потом часами сидел на кровати, уставившись в оцепенении на равнодушную стену в подтеках почти бесцветной краски.

«Все погибли… И Галинка, и Циклоп… И я тоже должен был умереть! Но я остался жить, и это – наказание! Возмездие за то, что я поверил старухе и всегда жил по написанному ею. За то, что я не нашел крест . Новая жизнь – это всегда искупление прежней. Награда или возмездие».

Он вспомнил:

Через год тяжелых и безрадостных раздумий Борис понял, почему остался в живых.

«Все идет по кругу, но я должен уберечь своего сына от повторения моей судьбы. Нужно, чтобы он сам нашел крест и разорвал круг ».

Теперь почти все свое время Борис проводил за столом, склонившись над пожелтевшими от времени страницами в клеенчатом переплете. Он раз за разом, снова и снова перечитывал последнюю главу своего уже давно сочиненного романа со странным названием «Отель N».

В сырой, потускневший от непогоды мартовский день 1971 года Борис покинул свою безмолвную, скорбную обитель, пропитанную слезами и одиночеством. Он стоял на тротуаре, толкаемый со всех сторон спешащими куда-то по своим делам прохожими, и смотрел на небо. Оно было точно таким, каким он его запомнил в тот страшный вечер: свинцовым, надменным и холодным.

Борис брел по заново отстроенному Ташкенту, удивляясь переменам, произошедшим в нем. Они были заметны всюду: и в названиях улиц, и в безмятежно распахнутых окнах новеньких домов, и в самих людях, населяющих эти улицы и эти дома.

Читать дальше