Дмитрий Герасимов - Крест в круге

На возникшей из темноты плите клубящийся свет равнодушно облизывал черные острые буквы: «ГРИГОРЬЕВ БОРИС МАКСУДОВИЧ»… и дату: 1939–1948.

Поблескивая глянцем, на Бориса смотрела с плиты маленькая фотография, сделанная примерно через месяц после того, как он обрел такую долгожданную и родную семью Максуда Хаитова.

– Трагически погиб… – прочитал Боря, шевеля онемевшими губами, и застонал.

Клубы холодного света поднимались все выше и выше, окутывая надгробие со всех сторон и распадаясь на тысячи рваных хлопьев.

В этом жутком фосфоресцирующем сиянии Борис стоял на коленях на собственной могиле и подвывал от отчаяния и страха.

Через пять минут к нему вернулась способность соображать. Он лихорадочно провел ладонью по плите и убедился, что надгробие с его именем и фотографией не мираж и не плод его больного воображения.

«Вот и ответ! – стукнуло в голове. – Вот и ответ на все загадочные и неразрешимые вопросы! Мое место – на кладбище! «А того не знает, дурачок, что он давно уж – там!» От меня нет нужды избавляться ни Циклопу, ни Матвею, ни Галинке, ни кому бы то ни было еще, потому что меня уже похоронили ! Все честь по чести – и могила, и надгробие, и даже фотография! Когда же это произошло?..»

Борис наклонился к плите, вглядываясь в дату.

«Это – тот самый день землетрясения! Кому-то было очень нужно считать меня погибшим вместе с настоящей Галинкой! Но Циклоп говорит, что землетрясения не было и настоящая Галинка – жива! Тогда откуда взялась эта могила с холодным пояснением – «Трагически погиб…»?»

Борис тяжело поднялся с земли. Он стоял, покачиваясь, среди ледяного безмолвия и силился понять, какие нелепые и жуткие катаклизмы загнали его судьбу в этот крохотный угол на старом ташкентском кладбище.

Только сейчас, при всплывающем свечении, похожем на испарения пролившейся на землю луны, он увидел знаки памяти , оставленные возле его собственного надгробия, разглядел пожухлые венки – один большой и массивный, другой – поменьше, похожий на подкову волшебной лошади, обронившей ее в какой-то таинственной, торопливой скачке. Что-то неуместное и странное было в этих траурных атрибутах. То, что должно было хоть как-то объяснить происхождение этой таинственной могилы, на деле покрывало его еще более жуткой тайной. Выцветшая, грязная лента на маленьком венке сохранила надпись:

«Моему единственному сыну. Прости меня, Боренька. Мама».

– Мама?.. – прошептал Борис и попятился.

«Сумасшедшая старуха… завещала вам несметные сокровища!» – вспомнил он насмешливо-язвительный тон Николая.

Где-то в самой глубине черного неба послышались слабые раскаты грома. Борис вздрогнул и поежился.

– Гром в апреле… – произнес он настороженно и вдруг вскинул голову.

Ему показалось, что небо вздрогнуло, и откуда-то издалека опять прикатился тяжелый громовой раскат.

«Есть только одна женщина, – мысленно произнес Борис, – которая знает ответы на эти загадки. Которая может подтвердить или опровергнуть землетрясение сорок восьмого года. Которая «не хочет снова рыдать на моей могиле». Которая, наконец, встречалась и беседовала о сокровищах со странной старухой!»

Борис взглянул на часы.

– Галинка! Галинка! Галинка!

Бормоча это имя, похожее сейчас на заклинание, он пробирался по кладбищу, ища выход. Он спотыкался, вставал, петлял между могилами, опять падал и снова поднимался, пока, наконец, не отыскал тяжелые стальные ворота.

Боря толкнул калитку и, оказавшись на свободе, почувствовал облегчение. Ясная, почти осязаемая мысль проникла в сердце:

«Сейчас все кончится…»

Он был у дверей больницы, когда стало светать. Серое, безжизненное небо роняло на землю тяжелые ошметки грозовых облаков.

Борису почудилось, будто здание качнулось, и все три этажа, в тревоге переглянувшись своими окнами, предостерегающе зашептали. Он помедлил с минуту, а потом вдруг попятился, задрав голову и стараясь разглядеть что-то очень важное в рассветном мареве сползающего на город апрельского утра.

Он сразу же увидел ее в единственном освещенном окне второго этажа. На ней был обычный медицинский халат, но этот халат почему-то показался сейчас Борису неуместным и даже вызывающим. Галинка стояла у окна, прислонив ладони к стеклу, и в ее прекрасных глазах удивление и беспокойство сменялись нежностью и печальным укором.