Энн Райс - Вампир Арман

– Что из созданного Господом, что из того, ради чего он страдал, противно само по себе? – продолжал он. – Грех сам по себе не отвратителен; эта мысль абсурдна. Никто не может полюбить боль. Мы можем лишь надеяться ее вытерпеть.

– Зачем это нужно? – спросил я. Меня ужасно тошнило, но я сдержал рвоту. Я дышал как можно глубже, чтобы все запахи этого жуткого помещения затопили, наконец, мои легкие и прекратили меня мучить.

Я скрестил ноги и откинулся назад, чтобы рассмотреть его получше. Я стер с глаз пепел.

– Зачем? Твои мысли далеко не новы, но что значит это царство вампиров в черных монашеских рясах?

– Мы – защитники Истины, – искренне ответил он.

– Господи, а кто же не защитник истины? – горько спросил я. – Смотри, у меня все руки в крови твоего брата во Христе! А ты сидишь, странная, напичканная кровью копия человека, и смотришь на это, как на перебранку среди свечей!

– А у тебя жгучий язык для такого милого личика, – сказал он с прохладным удивлением. – Твои мягкие карие глаза, твои темные осенние рыжие волосы производят весьма уступчивое впечатление, но ты неглуп.

– Неглуп? Ты сжег моего господина! Ты его уничтожил. Ты сжег его детей! Я твой пленник, разве нет? Зачем? И ты еще говоришь со мной об Иисусе Христе? Ты? Ты? Отвечай, зачем нужна эта трясина грязи и фантазий, вылепленная из глины и священных свечей?

Он засмеялся. В углах его глаз появились морщинки, лицо стало веселым и приятным. Его волосы, несмотря на грязь и колтуны, сохранили сверхъестественный блеск. Как бы он блистал, если бы его освободить от предписаний этого кошмара.

– Амадео, – сказал он. – Мы – Дети Тьмы, – терпеливо объяснил он. – Мы, вампиры, созданы быть бичом рода человеческого, как эпидемия чумы. Мы – часть испытаний и несчастий этого мира; мы пьем кровь, мы убиваем во славу Господа, который хочет испытать человечество.

– Не произноси такие страшные слова. – Я прикрыл уши руками. Я съежился от страха.

– Но ты же понимаешь, что это правда, – настаивал он, не повышая голоса. – Глядя на меня в моей сутане, рассматривая мою комнату, ты все понимаешь. Я живу, ограничивая себя со всем во имя Господа, как в старину жили монахи, пока они не научились расписывать стены эротическими картинами.

– Ты говоришь, как сумасшедший, я не понимаю, зачем тебе это нужно. – Я отказывался вспоминать Печерскую лавру!

– Нужно, потому что здесь я обрел здесь свою цель, я увидел цель Господа, а превыше ее ничего нет. Ты бы предпочел остаться проклятым, одиноким, эгоистом, влачащим бессмысленное существование? Ты бы отвернулся от замысла столь великого, что в нем есть место самому крошечному младенцу? Ты думал, что можно прожить вечность без великолепия этого грандиозного замысла, пытаясь отрицая участие Господа в создании каждой прекрасной вещи, которую ты возжелал и получил в собственность?

Я замолчал. Не думать о древних русских святых. Он был мудр и потому не настаивал. Напротив, он очень мягко, без дьявольского ритма, запел латинский гимн:

Dies irae, dies illa

Solvet saeclam in favilla

Teste David cum Sibylla

Quantus tremor est futuris…

– И в этот День, в последний День, мы исполним свой долг, мы, его Темные Ангелы, заберем в преисподнюю грешные души согласно его божественной воле.

Я опять поднял глаза.

– А та, последняя мольба, чтобы он смилостивился над нами, разве он страдал не за нас? – Я тихо пропел эту строку по-латыни:

Recordare, Jesu pie,

Quod sum causa tuae viae….

Я поспешил продолжить, с трудом находя в себе мужество окончательно выразить этот кошмар.

– Какой монах из монастыря моего детства не надеялся в один прекрасный день быть с Богом? И что ты мне говоришь, что мы, Дети Тьмы, служим ему безо всякой надежды когда-нибудь оказаться с ним?

Он внезапно расстроился.

– Я молю Бога, что существует какая-то неизвестная нам тайна, – прошептал он. Он отвел глаза, как будто действительно молился. – Как он может не любить Сатану, если Сатана так хорошо служит ему? Как может он не любить нас? Я не понимаю, но я – то, что я есть, а ты – такой же, как я. – Он взглянул на меня, снова мягко приподняв брови, чтобы подчеркнуть свое удивление. – И мы должны служить ему. Иначе мы пропадем.

Он соскользнул с табурета и опустился рядом со мной, устроился напротив меня, скрестив ноги, и, вытянув длинную руку, положил ее мне на плечо.

– Великолепное создание, – сказал я, – подумать только, Бог породил как тебя, так и мальчиков, которых ты убил сегодня ночью, прекрасные тела, что ты предал огню…