Лиля Калаус - Фонд последней надежды

Вот тебе и корпоративочка.

А что с Верой Ивановной?!

Ася добрела до комнаты свекрови, заглянула. Старуха сидела в кресле перед телевизором, аккуратно одетая и причёсанная, вдумчиво складывала детский паззл. Голубые, как у Мальвины, волосы солидно поблескивали в зыбком свете торшера. На чайном столике — блюдо с фруктами, печеньице, молоко в хрустальном бокале.

А Влад?

В кабинете было тихо. Она тихонько приоткрыла дверь, заглянула в щёлочку. Никого. Видно, только что ушли? Страшный кавардак, всё вверх дном, штора сорвана, разбитая машинка валяется на ковре, жалобно поблёскивают штырьки с буковками, куча изорванной бумаги. На столе, в недопитой пивной кружке, плавает трогательный кораблик из долларовой купюры.

Ася бездумно вынула доллар и отнесла кружку в кухню.

Хлопнула дверь. Через минуту вошёл Влад с озабоченным лицом, не глядя на Асю, принялся выкладывать из пакетов продукты.

— Влад… Ты как себя чувствуешь? — Ася удивилась, какой у нее квакающий голос.

— Чудесно! — рявкнул Влад, швыряя в холодильник пачку масла. — Просто замечательно! Сначала шляешься неизвестно где и неизвестно с кем, а потом являешься домой с заразой. Молодец! Просто молодец! Что тебе мать, что тебе я — нет, мы будем голодать, болеть, сдыхать, пока ты развлекаешься!

— Зачем ты такой злой? — услышала Ася свой по-прежнему квакающий, но на удивление спокойный голос. — Зачем, как собака?

— Чё? — Влад замер, прижимая к груди куриную тушку.

Он всегда ненавидел советские комедии. А это милое зоркинское «чё»!

— Чё, чё… Капчё! — с мрачным наслаждением припечатала его Ася.

Оставшиеся пляжные деньки прошли удовлетворительно. Были и дайвинг, и рыбалка, и экскурсии, и бездумное валянье на пляже. Уже перед отъездом, соскучившись по печатному слову, Олег потихоньку выудил из машкиного баула затрёпанную книжку. «Любовница французского лейтенанта». Фаулза Олег почему-то никогда не читал. Взялся — и поплыл душой. Или, может, по русскому языку (перевод был отличный) соскучился?

Сухой, как брют, даже не иронический, а, скорее, сочувствующий голос автора за кадром, метания придурковатого героя-викторианца между долгом и страстями — все эти бесконечно далёкие и малопонятные обстоятельства воспитания и оболванивания людей обществом каким-то необъяснимым образом, тихонько, постепенно приблизились, обрели объём и угрожающую плотность.

Уже в зале ожидания, сидя рядом с щебечущей Машкой, он дочитал до слов «…мне кажется… я чувствую себя как человек, одержимый чем-то вопреки своей воле, вопреки всем лучшим качествам своей натуры. Даже сейчас лицо её стоит передо мной, опровергая все ваши слова…», — и вдруг всё понял.

«…Боже! Как это странно — проснуться в два часа пополуночи от душераздирающих криков из-за стенки, ввинчивающихся прямо в ухо, визгливых, каких-то и не мужских, и не женских — звериных, от них стынет сердце и хочется закатить под язык целую горсть нитроглицерина…

Коротко расскажу, что произошло.

Услышав ужасные крики из соседнего нумера, я накинул халат, бывший моим верным спутником во всех путешествиях последних лет, поспешно надел мягкие монгольские туфли, расшитые бисером, и выглянул в коридор.

Вопли несколько поутихли, а по коридору к нумеру пана Вацлава уже стремились горничная, портье и какой-то тип в армейских ботинках, видимо, из гостиничной охраны.

Вот парадокс: за дверьми соседних нумеров слышалась возня, но выглянуть решились только я и заспанный юноша из седьмого.

— Что случилось? — спросил я.

Юноша ответил:

— Да орёт кто-то…

Великолепно. Кто-то орёт… Это мы и сами слышим. Поражают меня нынешние молодые люди: казалось бы, должны соображать лучше прежних молодых — вон, эпоха-то какая на дворе! Ан нет. Такое ощущение, что у них тормоза и клапаны вместо извилин.

— Господа, — задыхаясь, проговорил подбежавший портье, — вы нам мешаете… Всё под контролем… Умоляю, вернитесь к себе.

— Да-да… А как же пан Вацлав? Может, у него с сердцем плохо? — озабоченно спросил я, и не подумав возвращаться в свой нумер.

— Галя, ну что же ты… — не слушая меня, понукал горничную портье.

Галя тем временем безуспешно пыталась открыть дверь четвёртого нумера.

— Не открывается, Ахмет Ахметыч… Заело…

— Дай-ка я.

У Ахмет Ахметыча дела пошли ещё хуже: ключ, как живой, вырвался у него из рук и врубился в противоположную стенку. Надо сказать, что стоны и причитания не умолкли, но поутихли и стали более осмысленными: в ужасающем бессвязном бормотании проступили обрывки молитв и бесконечные обращения к Матке Боске Ченстоховске.