Карлос Руис Сафон - Марина

Живые ежечасные воспоминания о том, что мы с Мариной пережили, не давали мне ни думать, ни жить – есть, спать, учиться, поддерживать бытовой разговор. Я мог бы разговаривать только с ней – единственным человеком, который бы понял мою тоску. Порой необходимость видеть ее, общаться с ней становилась невыносимой, как физическая боль. Я внутренне просто корчился, и никто не мог бы мне помочь. Меня почти перестали замечать, я стал тихой серой тенью в коридорах интерната. Дни падали, как мертвые листья с веток. Я непрерывно ждал какого-то знака от Марины, какого-то приглашения, любого предлога, который позволил бы мне наконец сломать стену, которая день ото дня росла между нами. Никаких вестей не было. Я часами бродил по местам, где мы бывали вместе, сидел на скамьях на Пласа Сарья в надежде, что она пройдет по площади… ничего.

В конце января падре Сеги пригласил меня к себе в кабинет. Серьезно, даже мрачновато спросил, что со мной происходит.

– Я сам толком не знаю, – честно ответил я.

– А если мы обсудим это, не станет ли это яснее? – предложил мой наставник.

– Не думаю, – ответил я с резкостью, в которой через секунду раскаялся.

– Ты в этом году провел рождественскую неделю вне интерната. Можно узнать, где?

– У родных.

Взгляд падре Сеги стал окончательно мрачен.

– Ну что ж… если мы дошли до прямой лжи, не следует продолжать разговор, Оскар.

– Я не лгу, падре. Я провел Рождество с родными людьми.

Февраль принес с собой солнце. Его лучи наконец растопили лед и снег, сковавшие город. Я так воодушевился этим, что в субботу дошел до самого особняка. На воротах цепь была замкнута на замок. Дом за деревьями казался совершенно необитаемым. На мгновение мне показалось, что я теряю рассудок. Мне что, все это пригрезилось? Обитатели этого фантастического особняка с их жизнью при свечах, история Колвеника и дамы в черном, инспектора Флориана и искусственных зомби… всех этих персонажей, которых судьба унесла одного за другим… может быть, Марину и зачарованный наш пляж среди сосен я тоже выдумал?

«Мы вспоминаем только то, чего никогда не было…»

В ту ночь я проснулся от особенно тяжкого кошмара, весь в поту, с криком, почти в беспамятстве. Снились тоннели канализационного коллектора и Колвеник. Я догонял Марину, никак не мог догнать, а потом обнаружил ее сплошь покрытой черными бабочками; когда же они улетели, под ними была только пустота. Снились холод, тьма, пустота за тьмой и демон разрушения, который преследовал Колвеника. Когда Джи-Эф и падре прибежали в спальню, испуганные моими криками, я не сразу узнал их. Сеги считал пульс, а Джи-Эф подозрительно смотрел, видимо, в страхе, что его друг совсем ополоумел. Они сидели у меня, пока я снова не заснул.

На следующий день, в субботу, я твердо решил явиться в особняк. Я уже два месяца их не видел. Не прогонят же меня, в самом деле. Объяснимся.

Воскресенье выдалось туманным. Деревья протягивали к сумрачному небу голые ветви; их кроны, лишенные листьев, напоминали скелеты. Вплетаясь в ритм моих шагов, били колокола ближней церкви. Вот и решетка сада. Вход заперт. Однако на листве, устилавшей еще с осени дорогу, были видны следы автомобиля – может быть, Герман снова садился за руль «такера»? Я снова повел себя как взломщик: просто перелез через ограду, спрыгнул в сад и пошел к особняку.

Его силуэт показался мне как никогда печальным, а место безлюдным. Царила полная тишина. В бурьяне лежал с жалким видом, как раненое животное, велосипед Марины. Он уткнулся заржавленным рулем в землю. Цепь его была совсем изъедена ржавчиной. Впечатление, что сюда двадцать лет никто не заходил, было полным. Передо мной стоял давно покинутый, полуразрушенный дом, в котором нет ничего, кроме старой мебели и эха прошлой жизни.

– Марина! – Я звал ее снова и снова.

Только ветер шуршал голыми ветвями. Я пошел к черному ходу, через который столько раз входил к ним в кухню. Дверь была открыта. На пустом столе лежал толстый слой пыли. Я вошел внутрь дома. Полная тишина. В портретном зале мать Марины глядела на меня ее глазами… Тишина была такой глубокой, что я вздрогнул, услышав за спиной чей-то плач.

Герман скорчился в кресле, совершенно неподвижный, как камень. Только слезы текли по лицу. Я до этого никогда не видел, чтобы мужчина, старик, так плакал. У меня похолодело внутри. Он страшно изменился с тех пор, как мы виделись последний раз, и выглядел как человек после катастрофы. Истощенный до предела. Бледный до синевы. Постаревший. Один из его элегантных костюмов, в которых я всегда его видел, теперь был грязен и мят. Я с ужасом спросил себя, сколько дней он сидит вот так. В этом самом кресле, не вставая.