Мила Менка: Чучельник

– Она принадлежала моему отцу, и я не вижу никаких причин отдавать её вам, сударыня! – я осмотрел на неё с вызовом. – Впрочем, если Вам угодно будет объяснить, зачем она Вам, я, пожалуй, изменю свое решение.

Тут я заметил, что старуха бледна, и дышит как-то странно.

– Эльза Мироновна, голубушка, Вам нехорошо? Что мне сделать? Воды? Открыть окно? – я суетился вокруг, не зная, что предпринять.

– Пилюли… – прохрипела она посиневшими губами. – В буфете, слева.

Я бросился к буфету. Среди банок с травами и вареньем увидел пузатую склянку темного стекла со штампом столичной аптеки «Доктор Кин и сынъ» с тисненым изображением змеи, и, схватив его, отдал мадам Винер.

Наливая из графина воды, я смотрел, как она судорожно отсчитывает маленькие кругляшки и кладет их в рот. Она выпила воды, и, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Прошло минут пять, может больше. Маленькие желтые пилюли сотворили чудо: щеки мадам Винер порозовели, глаза снова приняли осознанное выражение.

– Спасибо, – улыбнулась она виновато. – Простите великодушно, что напугала вас.

К разговору о табакерке мы больше не возвращались.

Николя вернулся от исправника замерзший и злой – большую часть пути ему пришлось идти пешком. Его замечательная коляска была признана вещественным доказательством и числилась в деле под инвентарным номером 1. Николя грозил, что подаст на исправника в суд, но угроза звучала как-то вяло и неубедительно. Выпив по рюмочке рябиновой, мы отправились спать.

Спал я плохо. Тайна серебряных коробочек лишила меня покоя. А что, если табакерка и есть тот «знак отличия, который не должно выставлять напоказ»? Мой батюшка скончался скоропостижно, в своем кабинете, и табакерка была обнаружена мною на его столе. С тех пор я не расставался с нею, мне было приятно иметь при себе вещь, которая служила бы мне памятью об отце. Боже, он просто не успел положить артефакт на место, известное его приемнику!

Забывшись полудремой, я кое-как дотянул до утра, а за завтраком, поблагодарив Винеров за оказанное гостеприимство, сообщил им, что уезжаю. На сборы мне понадобилось совсем немного времени, и никогда не терпевший долгих расставаний, вскоре я шагал по припорошенной утренним снежком дороге, и, несмотря на первые, весьма ощутимые заморозки, мне было тепло.

Я отмерил наверное, версты три, когда со мной поравнялась почтовая карета.

Мне обязательно хотелось навестить отца Михаила, и обсудить с ним поимку, а главное, личность убийцы, но Иван Иванович, уездный почтарь, любезно согласившийся подвезти меня до ближайшего городка, отговорил, уверяя, что теперь до весны движение в сторону дальних деревень совсем замрет. Разве что, барин какой примет запоздалое решение перебраться в город из стылой глубинки, туда, где по вечерам зажигают фонари, и где хоть каждый вечер можно вести приятную беседу с интеллигентными людьми, а не дичать, играя с собственным управляющим в подкидного. В словах Иван Ивановича был резон, и я подумал, что навещу отшельника по весне. Конечно, вскоре по этой же дороге проехал бы Николя, но поджидать его, замерзая, у дороги, было бы глупо и небезопасно. Вскоре мы проехали поворот, от которого было рукой подать до дома отца Михаила. Я хотел достать свою записную книжку, чтобы отметить время, когда мы проезжаем это место, и сразу понял, что чего-то недостает. Табакерка! Её не было.

Не раз и не два вспомнил я слова мудрого почтмейстера, сидя у себя в Стрешневке, изнывая и жирея от сытой и малоподвижной помещичьей жизни. В декабре заезжал ко мне сосед, помещик Ивакин. Передавал с оказией привет от Николая Винера, и письменное приглашение пожаловать к нему на квартиру праздновать Рождество. Я отказался, передав на словах, что после Пасхи обязательно навещу его.

Дважды я выбирался на охоту на зайца, но оба раза неудачно. В первый раз, откуда не возьмись, налетела снежная буря, такая сильная, что за секунды стало видно не далее собственного носа. Пришлось ни с чем воротиться домой. Во второй раз, моя любимая гончая Бэлза сломала ногу, бедное животное пришлось пристрелить. После этого случая я закрылся в своем имении до весны, пил грог и читал философские книги.

Но, едва в воздухе появился терпкий запах весны, все изменилось: словно очнувшись от спячки, я ощутил всю бесполезность и отвратительно-однообразную трясину своего существования. Мне безумно захотелось приключений, событий, опасности! Я был готов бежать из дома налегке, куда глаза глядят, но у меня остались незавершенные дела, забыть о которых не было никакой возможности.