Мила Менка: Чучельник

«Что это?» – одними губами спросил я, но она растаяла, словно призрак. Повинуясь неведомому для меня порыву, я опрокинул внутрь содержимое пузырька, и стал ждать.

Мою судьбу было решено определить так, как когда-то была определена судьба Сократа: были принесены две напольные вазы (я не видел их, но слышал, как стукаются о дно камешки). Одна ваза означала «жизнь», другая, соответственно, «смерть», а количество камешков в том или ином сосуде определяло мое право на жизнь.

Я думал о том, что если в «смертельном» сосуде окажется больше камней, то я напомню своим судьям о последнем желании, которое эти любители театральных эффектов должны будут удовлетворить. А желание у меня одно: узнать всю правду. Воистину она может быть смертельной, вспомнил я слова Эльзы Винер.

Внезапно гвалт сменился возней, и я понял, что вокруг творится что-то не то. Я припал к стенке клетки и увидел, что людей стало гораздо больше, причем некоторые уже лежали на земле. «Измена!» – услышал я крик, – «спаса…» – далее раздался характерный хрип: кричавший захлебнулся кровью. Это была не битва, как мне показалось сначала, а массовое избиение. Я видел, как одна из глиняных ваз обрушилась на голову одного из нападавших, и подумал, что суд, наверное, не состоится, потому что судить уже будет некому и некого. Кругом стоял лязг, стон и, как мне показалось, рычание. Видно было скверно, и, вспомнив об очках барона, я был чрезвычайно рад, обнаружив в углу клетки свой саквояж, содержимое которого, мои тюремщики скорее всего, сочли неинтересным.

Я прижал саквояж к себе, и в этот же момент, мои глаза встретились с глазами одного из мародеров. Бросив свою бездыханную жертву, которую он грубейшим образом обыскивал, он направился прямиком ко мне. Я никогда не видел таких лиц. Мне показалось, что это и не человек вовсе: глаза горели, на темном лице, а рот, скорее напоминал волчью пасть. Я услышал злобное рычание, которое почему-то становилось все тише и тише,…потом я увидел, как мародер оседает бесформенной грудой, едва коснувшись замка моей тюрьмы.

Потом я окончательно оглох, и почти сразу стало угасать зрение: как в тумане я увидел, что в клетку вбежали люди, и бросились ко мне. Скоро и их фигуры слились в одно пятно, залившее собою все пространство. Сознание плавно покидало меня, и в голове мягко качалась последняя мысль: она отравила меня. Вот так, не испытывая ни боли, ни сожаления, я провалился в небытие.

Одно за другим, медленно, ко мне возвращались все мои чувства: первым я почувствовал запах пробуждающейся земли – тот самый, весенний запах, позвавший меня в путь. Мои бренные останки были подхвачены теплым воздушным потоком, и я вознесся над суетящимися внизу людьми, словно перышко. Пролетая над равниной, я заметил внизу блестящую нить речушки, и мне захотелось пить. Воздушный поток оставил меня, и я медленно опустился на берег в двух шагах от темной кромки воды. Я являл собой жажду в чистом виде, но не мог почему-то напиться. «пить… пить…» – молил я, и был услышан. Из камышей послышался ворчливый голос, какой-то старик ругал меня, наверное за то, что я посмел нарушить его сон. Наконец я увидел и его самого: это был бог Пан, со своей свирелью. Не врали греки, он был очень некрасив, мало того, что козлоног.

– Господи, Алексей Леонидыч, как же я рад видеть вас! – сказал фавн, приблизившись. —

Вот выпейте, вмиг полегчает! – добавил он до боли знакомым голосом. И это лицо!

– Святые угодники. Фрол! Меня убили, да? Тебя послали меня встретить?! – возопил я.

Фрол зажмурился и приложил палец к губам:

– Бога ради, тише. Хоть мы и в безопасном месте, но кто его знает.

Старик поднял мою голову и поднес к моим губам чашку с каким-то травяным настоем. Жажда была такой сильной, что я забыл о том, что доверять Фролу неблагоразумно. Я выпил терпкий травяной чай до дна и, откинувшись на мешок, который старик предусмотрительно подложил мне под голову, спросил:

– На этот раз, чай без особых добавок? Он понял мою иронию, и казалось, был смущен.

– Поверьте, у меня были веские причины поступить так, а не иначе. Я должен был уехать, прежде чем я по немощи своей, вольно или невольно нарушил бы данное мною обещание.

– Обещание? Кому ты дал обещание?

– Вашему батюшке, Леониду Прокофьевичу. Вы стали задавать слишком много вопросов, на которые я не имел права Вам отвечать.

– А теперь? Теперь имеешь право? – спросил я, пожалуй, несколько грубее, чем следовало.

Старик покачал седой головой.