Антон Платов: Гнездо Феникса

– Кэп! – крикнул я. – Сносит же!

Ответа не последовало. И машина, против моего ожидания, не застучала чаще. Помимо всего прочего, пароход понемногу разворачивало поперек течения. Проплыл совсем рядом мыс при слиянии притока и Кичуги – нас выносило в главное русло.

– Кэп! – снова крикнул я и, торопясь и чертыхаясь, принялся выбирать из воды свое барахло. Бросив все на палубе, я кинулся на мостик.

Кэп лежал в своем кресле, согнувшись и прижав руки к груди, и как-то странно тихо сопел. Я встал к штурвалу, спрашивая о чем-то у старика, развернул пароход носом против течения и перевел рукоять хода с «самого малого» на «малый». Машина застучала бойчее, и пароход наконец почти замер на одном месте.

Я повернулся к кэпу и присел возле его кресла.

– Вывел пароход? – прохрипел он.

– Да вывел, вывел, – успокоил его я. – Ты как?

Он опять что-то прохрипел, но я не расслышал. Он повторил.

«Держусь», – понял я.

Идти до нашей базы отсюда было совсем не близко, да еще и против течения, немалого на Кичуге. Зато до геологов – вряд ли больше часа хода. Не тратя времени на осмотр висевшей тут же на мостике аптечки (ничего «сердечного» там точно не было – помню, потому как лазил за йодом), я вернулся к штурвалу. Слава Богу, за прошедшие месяцы дед успел обучить меня управлению этим судном-патриархом. Развернув пароход и не жалея соляры, я повел его вниз по Кичуге.

Кэп, по счастью, до геологов дотянул. База их была несравненно больше и благоустроенней нашей. Здесь даже было некое подобие лазарета. К тому времени как мы с подоспевшими ребятами перетащили кэпа на сушу, тот уже оклемался немного: его глаза уже не закатывались как раньше, да и хрип стал несколько разборчивее. Попив с геологами чаю, я сидел на берегу возле парохода, пока ко мне не подошел местный врач. Я спросил его о старике.

– Жить будет. И вообще, это оказалось не так страшно, как я сначала подумал.

– И забрать его можно?

– А вот этого я вам не советую. И сами оставайтесь у нас. Вечер скоро, а до вашей базы – пилить и пилить.

– Да как же… – растерялся я. – Мы сегодня обещали быть. Начальник там…

– Ну, тогда оставляйте старика у нас и идите до дому, – врач пожал плечами. – Где остальные-то ваши?

– Да один я. Он удивился:

– Как один? Что – ни мотористов, никого?

Я кивнул.

– Ну даете, ребята!

– Ладно, – вздохнул я, – к кэпу моему можно?

– А чего же нельзя? Он там вполне…

…Кэп все-таки был еще не совсем «вполне». Когда я вошел, он лишь чуть повернул голову.

– Андрюша…

– Да, мой капитан.

– Сколько времени?

Я посмотрел на часы и даже крякнул с досады, поняв его мысль.

– Четверть шестого. Прошляпили связь.

Разумеется, никто у нас на базе не сидит у рации круглые сутки. Да и вообще, включают ее два раза в день – в девять утра и в пять вечера.

– Андрюша, ты иди один. Ждут ведь.

– Ну-у, – сказал я, понимая, что кэп прав.

– Ничего, дойдешь. Делов-то.

В принципе просто перевести пароход с одной базы на другую – дело действительно нехитрое. И все-таки мне было боязно.

– Русло чистое, заплутать негде, – продолжил кэп. – Камней, и тех всего два. Да я их тебе показывал.

– Помню. Возле Илексы и у Арсеньева ручья.

Кэп слабо кивнул.

– Стемнеет – прожектором подсветишь, а пришвартоваться тебе помогут. Иди, Андрюша.

Я кивнул.

– Ну ладно. Счастливо, Степан Николаич, поправляйся.

…Когда я отвалил от маленького причала геологов, день уже был на исходе. «Ну, Андрюша, семь футов тебе», – тихонько сказал я.

День незаметно перетек в сумерки, когда я прошел почти половину пути до базы. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев по берегу Кичуги, и по-северному полого катилось теперь вдоль горизонта, изредка высверкивая меж стволов. Как всегда в этот час, над рекой повисла какая-то особенная, вечерняя, печальная тишина, даже чайки кричали лишь изредка, не нарушая ее, даже стук машины где-то глубоко в недрах парохода не мог справиться с этим мертвым затишьем.

…С тех пор как я узнал, что может быть так, я всегда страшился и ждал этого предзакатного часа нездешней тишины. Вне зависимости от времени года и географических координат, этот час приходит, стирая земные звуки и вызывая неясную печаль, иногда столь отчаянную, что начинает болеть где-то в груди.

Впервые я столкнулся с этим на одном из плесов Селигера. Мы шли на яле. Было весело. Ветер неровно дышал нам в борт, рывками наполняя парус. И вдруг… Солнце склонилось к горизонту; ветер пал, и парус обвис, наполненный лишь золотым сиянием заката. Поверхность озера, еще недавно взъерошенная бесконечной чередою волн, выстелилась зеркальной гладью навстречу солнцу. И тишина. Она накрыла ял так же неожиданно, как неожиданно стих ветер. Смолкли чайки, и никто из нас, казалось, не был в силах прошептать ни слова. Мир на глазах терял реальность, растворялся в этой тишине, и печаль вставала в горле тяжелым комом.