Игорь Поляков - Таричетай

Генерал ловко спрыгнул сверху и заорал:

– Ну, что встал столбом, хватай мясо и иди вперед. Быстро, быстро!

Экватор излишне суетливо подхватил тушу, попытался взгромоздить её на плечо, но не удержался и упал назад.

– Встать, рядовой!

Экватор, преодолевая боль в голове, вскочил и снова попытался поднять мертвую гиену. По его размышлению (если этот хаос в голове, когда смерть уже казалась благом, а жизнь – нелепой случайностью, можно было бы назвать мыслительным процессом), туша гиены весила около двадцати килограмм. Но Экватору, изможденному голодом и длительной погоней, и эти килограммы казались неподъемной тяжестью. Вторая попытка удалась – он чуть подпрыгнул, чтобы удобнее уместить мертвую гиену на плече, и затем присел, чтобы ухватить вторую тушу за лапу.

Так он и пошел, сгибаясь под тяжестью одной твари и волоча за собой другую, прихрамывая из-за того, что на одной ноге был ботинок, а на другой нет. Генерал больше его не подгонял, неспешно следуя сзади.

Экватор оптимистично относился к жизни. Как бы ни было плохо, он верил, что это временно. Даже тогда, когда он лежал в овраге, когда предчувствие смерти парализовало его разум, где-то на краю сознания оставалась вера в чудо. Или в помощь Бога.

Лампы на стенах коридора гасли, когда они отходили от них и загорались следующие, освещая им дорогу. И как бы Экватору не было тяжело, он зачаровано следил за этим синхронным процессом. Ничего подобного он в своей жизни не видел. Впрочем, в его жизни вообще никогда не было электричества, поэтому даже то, что лампы существовали в действительности, стало для него откровением (он знал о них из рассказов стариков, живущих в пещерах). Единственными источниками света в его жизни были солнце и огонь. Днем – жаркое светило, вечером – обжигающий огонь.

Экватор на мгновение забыл о существовании генерала. Природное любопытство взяло верх над страхом. То, что видели его глаза, было значительно интереснее, чем непонятное и безрадостное будущее. Ровные стены коридора закруглялись вверху и внизу, создавая ощущение того, что они идут по трубе. Нижняя половина этой трубы была выкрашена в темно-зеленый цвет, верхняя – в белый. Лампы освещали небольшой участок коридора, а дальше впереди всё терялось во тьме. И этот коридор, похожий на трубу, ощутимо уходил вниз, что значительно облегчало это странное путешествие.

Шли достаточно долго, поэтому Экватор почувствовал значительную усталость, ему надоело смотреть на лампы и на однообразные стены. Левая рука, которой он волочил за собой тушу гиены, уже с трудом держала ношу.

Экватор тупо перевел взгляд на очередную лампу, загоревшуюся впереди, и остановился. Дверь. Серо-стальная дверь на фоне зеленых стен коридора смотрелась чужеродно.

– Что встал, солдат!? Ты полагаешь, я буду открывать её перед тобой?

Голос генерала, властный и сухой, заставил Экватора протянуть правую руку, которой он придерживал тушу гиены на плече, и взяться за дверную ручку. На удивление, дверь легко поддалась. Экватор потянул её на себя, и, чуть пригнувшись, вошел внутрь.

Круглое помещение небольших размеров. Стены, покрашенные так же, как и коридор, по которому они только что шли. Ослепительно-яркие лампы по кругу. Стол у дальней стены, стул и, справа от стола дверь, на которой Экватор увидел панель с кнопками.

За спиной Экватора генерал закрутил поворотный механизм замка. Затем подошел к столу и взял карандаш.

– Дисциплина, рядовой Экватор, и еще раз дисциплина! Это тебе надо запомнить в первую очередь. Любой приказ выполняется беспрекословно, любое действие обязательно всегда фиксируется.

Он посмотрел на наручные часы, и что-то записал в раскрытом журнале.

– Любой выход из бункера должен быть записан в журнале с точным указанием времени выхода и возвращения.

Генерал положил карандаш и сделал шаг к двери. Экватор вытянул шею в стремлении увидеть, что будет дальше. Генерал подошел к панели с кнопками, нажал четыре раза, и дверь медленно открылась. Экватор механически запомнил крестообразную фигуру из нажатых кнопок и снова втянул шею.

– Заходи, солдат, – сказал генерал, махнув рукой.

Созерцание. Есть ли еще более емкое и адекватное слово, чтобы определить мою жизнь? Думаю, нет. Точнее, знаю, что нет.

Я живу в этом отстраненном наблюдении за окружающей меня действительностью. Смотрю, чтобы видеть и не видеть. Замечать, то, что заметить невозможно, не обращать внимания на то, что бросается в глаза. Услышать то, что неслышимо, и пропускать мимо ушей крик. Смеяться над тем, что мне кажется смешным, и грустить над тем, что смешит других.