Алена Пулькина - Дневник Большого Медведя

– Ёлки-палки! – выругался Олег, поднимаясь с громко скрипнувшего стула. – Вы можете делать всё, что хотите. Понимаете? Всё.

– Но ведь так не бывает.

– Бывает. Ё-моё, поймите: те, что забросили нас сюда, не имеют никакого плана относительно нашей жизни. Мы – лишние люди. Мы – Печорин и Ленский, или как его там? Да не важно. Вся власть кончилась, как только за нами закрыли ворота, – тот мужик абсолютно прав, – Олег пытался вдолбить нам простую мысль, которая никак не укладывалась в головы людей, столько лет проживших по плану, назначаемому кем-то сверху. Иван Иваныч пусто смотрел в пол, покрытый битым стеклом, и молчал. Степан, казалось, не слушал вовсе и наблюдал за окружающими. Я же вновь чувствовал себя выжатым и опустошённым. – Может, надо было идти за тем, у кого есть план.

– За ним? За этим бандитом? – спросил я.

– С чего ты взял, что он бандит? Разве у него на лице было написано? Он всего лишь свободнее, чем мы с вами, а потому так легко взял и совершил секундный переворот. Ё-моё, кто знает, где бы мы сейчас были, если бы не он. Всё, – Олег выдохнул и кинул рюкзак на плечо, – двинули.

– А чего это ты командуешь? – съехидничал Иван Иваныч. – У нас власти нет.

Он поднялся и прошёл к регистрационной стойке, единственному вертикально стоящему здесь предмету. С необыкновенной лёгкостью он забрался на неё и, громко кашлянув, обратился ко всем, кто ещё оставался на вокзале:

– Друзья по судьбе. Возможно, тот, кто недавно ушёл по дороге и увёл за собою людей, прав, и вся власть кончается до этих ворот. Раз это так, и никто не указывает нам, что делать, куда идти, чем и с кем жить, мы свободны в действиях и помыслах.

Люди, глядящие на Ивана Ивановича снизу вверх, прижимали ко рту ладони, беззвучно хлопали глазами, закусывали губы. Странно и волнительно было смотреть на «раскрепощение» тех, кто всю свою жизнь посвящает чужой воле, кто почти никогда не выбирает путь собственного удовольствия и счастья. Слушая оратора, я начинал осознавать, почему главный с погонами важной шишки говорил о пепле прошлой жизни. Там ничего нет и, кажется, никогда не было. Сейчас есть всё: освобождающий из рабских пут Иван Иванович, довольный Олег, Степан, сидящий в позе лотоса, я, записывающий происходящее, и ещё сотни людей, жмущихся друг к другу, не верящих своим глазам и ушам. Сейчас есть свобода, и её уже никому не отнять у нас. Знают ли об этом те, кто насильно запихал нас?

– … Мы можем организовать вече, как на Древней Руси, а можем – республику, как в Древнем Риме, или создать что-то новое. Никто не диктует нам правил, никто не ставит условий и не предъявляет требований. Мы сейчас творим историю Зоны отчуждения. Пусть они там думают, что мы загниваем здесь, что мы убиваем друг друга. Мы же будем жить, как хотим, как говорит нам сердце. Мы построим тот мир, где каждому будет хорошо. Мы построим его из того, что у нас есть. Мы назовём его Зоной свободы, в нашу честь, в честь свободных людей.

Олег захлопал. Кто-то присоединился к нему, и вскоре весь вокзал наполнился гулом аплодисментов. Я не мог оставаться в стороне и, кажется, даже поднялся от волнения.

– Но помните, – продолжил Иван Иванович, – что, кроме вашей свободной воли, существует свободная воля других людей. Уважайте себя и окружающих. Ведите тех, кто потерялся в дороге судьбы, запутался в её сетях. Ведите, но не навязывайте им свою волю. Будьте свободными и делайте свободными других.

Он спустился так же ловко, как и забрался. Подошёл к нам, на лице – счастье и, да, чувство вкушённой свободы. Люди сначала робко подходили к нему, обращались, кто-то даже пожимал его старые обветренные руки, потом они собрали вещи и стали расходиться в разные стороны от вокзала. Мы, наша небольшая группа стариков, надела рюкзаки и двинулась к высоким жилым домам, видневшимся ещё из окон электрички.

Две десятиэтажки облюбованы многими. Почти все, кто остался днём на вокзале, перекочевали сюда. Заняли те квартиры, где всё ещё, словно манна небесная, были вода и свет. Мы сготовили овощи, которые нам выдавали в бараке, и улеглись на пыльные кровати.

В бараке нам дали приличное количество провианта: на одного человека вышло три банки тушёнки, две банки консервов, два контейнера с порезанными овощами, штука чеснока, батон чёрного хлеба, сто грамм простых печений. Пакетированный чай у меня остался ещё из больницы. Один контейнер овощей и четверть булки хлеба съел за сегодня.

В рюкзаке: куртка осенняя, две толстые рубашки, кальсоны, брюки зимние и летние, военные берцы, кроссовки и туфли, кепка, шапка, варежки. На мне: военная тёплая куртка, свитер, майка, военные штаны, кальсоны, шерстяные носки, зимние полусапоги. Для весны здесь холодно. Тем более в неотапливаемом помещении.