Алена Пулькина - Дневник Большого Медведя

Но, главное, обидно неведение, дурацкое ожидание не пойми чего, всякая оторванность от внешнего мира. Мы, словно мышки в клетке, бегаем туда-сюда, не понимая, что происходит, хрустим вкусными щами, сладко потягиваемся после долгого сна, мнём ноги на массажах и зарядках, чтобы однажды нас выпустили в клетку побольше. А там… кто знает, что случится там?

Старики, сидящие перед телевизором, молча смотрели на новостную заставку, а потом на начавшийся мелодраматичный сериал. Никому не хотелось говорить о своей судьбе. Мне тоже.

Валентин Евстратович осмотрел нас в последний раз, как обычно что-то чиркнул в блокноте, но сегодня задержался, плотнее закрыв дверь в комнате. Я попробую записать то, что он сказал.

«Знаете, мне никогда не приходилось работать с такими пациентами, как вы или как те, что живут на других этажах. И у вас это всё происходит впервые. Надеюсь, что между нами не было ни зла, ни обид. Не хочу, чтобы вы уезжали с тяжёлым сердцем. Простите, если был слишком отстранённым, но я не мог ничего рассказать: меня связывают те же обязательства, которые есть у каждого, кого заставляют работать на «общество». Нам тоже ничего не рассказывали: поставили перед фактом, и хоть стой, хоть падай. Вы будете первыми, вы будете встречать других людей, которые придут позже. Вы должны сделать то место пригодным для жизни».

Он попросил, чтобы каждый из нас высказал своё «последнее» по эту сторону баррикад желание.

Олег сказал Валентину Евстратовичу, чтобы он больше никогда не скрывал своё имя от таких, как мы. Врач улыбнулся, когда услышал просьбу. Иван Иваныч попросил грелку, чтобы там она напоминала ему о полутора месяцах здесь, впрочем, неплохом месте. Степан упомянул о своём швейцарском ноже. Я не знал, можно ли выполнить такую просьбу, но раз другой шанс мне мог не выпасть, попросил звонок. Врач согласился и очень охотно.

Медсестра Ольга, что упорно сохраняла тайну и случайно выдала нам имя врача, проводила меня до ординаторской. Столики, состыкованные друг с другом, полные всяких папок и бумаг, рисовали собой фигуру странного зверя. Телефон стоял на тумбочке у окна. Рядом – пепельница с дымившей сигаретой. Меня по привычке потянуло прижать окурок и помахать ладонью перед лицом. Я улыбнулся этой старой, юношеской, привычке.

Стоя у телефона, я ощущал безмерную пустоту в животе и трепыхание в груди. Пальцы соскальзывали, дрожали и будто специально не попадали на кнопки. Ольга поинтересовалась, не подсказать ли мне или не набрать ли ей за меня. Я отказался и, облизнув ссохшиеся губы, попробовал в третий раз.

Трубку взяла Наталья. Голос звучал слабо, едва-едва различимо, почти безжизненно. Пока я молчал, как партизан, а она допытывалась, кто же мог ей позвонить, Ольга ретировалась из кабинета.

«Здравствуй, родная», – только и мог я сказать.

Всё сдавило, в голове помутилось. Наталья заплакала навзрыд. Потом трубку взял Пашок.

«Батя?» – спросил он осторожно.

«Я, я, сынок».

«Батя, живой. Ты где?» – он тоже заревел, как мальчонка.

«Там, где и все. Видел недавно..?»

«Зачем вас шлют туда?»

«Не я начальник. Не мне решать».

«Что он говорит, Пашок?» – всё ещё плача, спросила Наталья. – «Что он там говорит?»

«Батя, как так?»

«Почём я знаю, сынок. Мелкому человеку не говорят всей правды: её и большой-то не всегда знает. Как вы живы там?»

«Матка больна, как тебя увезли, не ест и не пьёт. Хорошо, что ты позвонил. Раньше не давали?»

«Никому не давали. Это было желание, Пашок, «последнее» здесь желание».

«Спасибо, батя», – шепнул он и передал трубку Наталье.

«Антон…» – хриплым, срывающимся голосом проговорила она.

«Здравствуй, родная. Как ты?»

«Устала без тебя. Умру я, пока ты там».

«Не говори так. Я же живой и планирую жить до ста лет. Вот и ты живи. Внуков наших расти. И не придумывай, Наталья».

Она не ответила мне: плакала и плакала.

«Я люблю вас, очень сильно люблю, мои родные. Пашука люблю, его жену-дуру люблю, внучку-красавицу люблю, тебя люблю, слышишь? Я попрошу передать вам мои записи, что я вёл тут. Их немного, но они обязательно должны дойти до вас. Я люблю вас…»

«Антон…» – пролепетала она сквозь слёзы.

«Мне пора», – сказал я, когда в ординаторскую зашёл Валентин Евстратович. – «Целуй всех. Киснуть не смей».

Телефон жалобно звякнул. В горле сдавило. Видимо, выглядел я паршиво, раз врач поинтересовался, хорошо ли я себя чувствую. Никак. Никак я себя не чувствую.