Лев Аскеров - Месть невидимки

— Он так и сказал — пространственный луч времени?

— Угу, — подтвердила Инна и стала рассказывать, как этот колобок Суздалев быстрее всех оказался возле кафедры у бездыханно лежавшего Караева. Сорвал с него «брошь» и, оттолкнув Инну, рявкнул: «Выключай механизм!».

— А что он сказал об аппарате?

— Гениальная самоделка.

— Так и сказал?! — восторженно переспросил профессор.

— Да. А потом, понаблюдав за бригадой прибывшей скорой помощи, он отдёрнул от тебя врача и эдак с ленцой, но уверенно проговорил: «Не суетись, доктор. Волноваться нечего. Если он не витает в другом времени — значит, очухается… А если там ему хорошо… Зачем ему возвращаться в эту говённую компанию…»

— Это в его стиле, — расхохотался Караев.

— Официальные лица, кстати, тоже выразились в свойственном для них стиле. Чекист провозгласил солдафонскую шутку: приложил свою красную пятерню на лоб и, повернув её на девяносто градусов, сказал: «Факир был трезв, но не в себе. И фокус не удался». А президентский посланник сказанул похлеще: «Гиперболоид профессора Гриффина не сработал. Потому что не работал…» Мерзкие циники. Только Марк Исаевич, когда я садилась в машину скорой помощи, веско, так, чтобы все слышали, пробасил: «Ваш муж сделал великий шаг. Но что поделаешь — нет пророка в своём отечестве…»

— Вот это мнение! Вот это оценка! — восторженно отреагировал Караев.

Внимательно посмотрев на мужа, как бы раздумывая — сказать или нет, Инна всё-таки решилась. Пусть знает. Это его ещё больше подстегнёт к работе.

— Да кого интересует его мнение, Мика? — надсадно выкрикнула жена. — Никаких денег нам не видать! Мы провалились… Срам!

На что Мика, наклонившись к её уху, прошептал:

— Запомни, милая: великое начинается с позора, но венчается триумфом. А рано это происходит или поздно — не имеет значения. «Всему своё время и время всякой вещи под небом…»

То ли клацнули пальцы, железной хваткой вонзившиеся ей в локоть… То ли хрястнула кость. Боли она поначалу не почувствовала. Не до неё было…

Инна во все глаза смотрела на конверт, который она едва успела вынуть из сумочки. Выскользнув из враз онемевшей её руки, он шлёпнулся об асфальт. Как плевок. И лежал на пути шагавших в людском коридоре Президента и его свиты. Инна подалась было к нему, но мощные пальцы крокодиловыми челюстями сомкнулись на ключице левого плеча и потащили её назад.

Уже на излёте сил, пропадая в многоголовии толпы, она, отчаянно рванувшись, закричала:

— Господин Президент!..

И всё замерло. И наступила тишина. И Президент остановился и повернулся к ней. И ослабли «челюсти», вцепившиеся ей в ключицу и локоть. И расступились люди.

— Господин Президент!.. Письмо… моё письмо… вам, — превозмогая горловой спазм, прохрипела она, глядя ему под ноги.

Конверт лежал у его ноги. Кто-то из свиты услужливо поднял его и, обтерев платком, протянул Президенту.

— Там нет личной просьбы. В нём предложение… В интересах государства, — спешила она выговориться, боясь, что «крокодилы», несмотря на благосклонную улыбку Президента, всё-таки утащат её в равнодушную тину толпы, где она потеряется со своим слабым голосишком.

— Я прочту. Непременно прочту, — заверил Президент, вручая конверт подбежавшему помощнику.

— Спасибо, господин Президент… Мы будем обязаны Вам…

Но вряд ли эти слова были услышаны им. Они прозвучали в сановно покачивающиеся спины самовлюблённой президентской рати, которой было наплевать и на Инну, и на толпящийся народ, и на весь мир, и на Бога в этом мире. Богом для них сейчас был Президент, которого, придёт время, они же разопнут. С каким сладострастием они будут рвать его. И наперегонки демонстрируя перед новым Идолом преданность свою и лживую любовь, станут вколачивать в него либо в память о нём ржавые гвозди злоехидства… Оплевывать ядом надгробие. Издеваться над его родными и близкими…

Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…

— Тётя, ты плачешь, а мне больно…

И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.

— Милый, — простонала она, опустившись перед ним на корточки.