Александр Житинский - Рекомендация

От первого лица написана, например, «Капитанская дочка» Пушкина. Рассказчиком там выступает молодой Петруша Гринев, и нам понятно, почему Пушкин избрал именно этот прием, помимо его чисто художественной привлекательности. Гринев мог сказать о Пугачеве то, чего не мог сказать в тех общественных условиях автор. И хотя Гринев то и дело называет Пугачева «злодеем», авторская оценка проглядывает сквозь его суждения, как освещенная комната сквозь тюлевую занавеску.

В прозе «от первого лица» коротенькое словечко «я» мелькает постоянно, ограждая автора от собственных высказываний и все время напоминая ему, что рассказывает историю герой, а значит, автор должен на время стать актером и влезть в шкуру героя, чтобы добиться от него максимальной искренности.

Другим распространенным приемом, как известно, было и остается письмо «в третьем лице» (или, как часто неправильно говорят – «от третьего лица»), когда в авторской речи не встретишь того коротенького словечка, о котором только что говорилось. Так написана, например, «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Автор подробного сочинения как бы становится на место господа-бога и претендует на объективное освещение событий, но если Толстому это удается, то многим другим литераторам – нет, а потому вранье, преподнесенное от имени некоего «верховного судии», выглядит особенно ошеломляющим.

Есть еще и промежуточное качество прозы, тоже достаточно распространенное, когда словечко «я» отсутствует и автор пишет «в третьем лице» – как бы объективно – однако на события смотрит глазами одного героя; только этот герой, его мысли и чувства доподлинно известны автору, в душу остальных он проникать не имеет права. Так написаны многие рассказы Чехова, в частности, «Дама с собачкой». Эта проза ближе к прозе «от первого лица».

– …Но в чем, собственно, вопрос? Можно писать и так, и эдак, и еще тысячью разными способами!

– Погодите, не торопитесь!

Одним из самых общих правил, наряду с записью текста слева направо, для литературного сочинения является его правдивость. Однако, если с расстановкой букв в нужном порядке справляются все пишущие, то с правдивостью дело обстоит гораздо хуже. Абсолютной правды достигают гении, а нам давно лишь стремиться к ней по мере возможности, пользоваться той манерой письма и теми приемами, которые могут помочь соврать поменьше.

У каждого пишущего эти приемы – свои.

Помню, как я был потрясен словами того же Льва Николаевича Толстого в конце одного из «Севастопольских рассказов», когда прочитал их впервые: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».

Не лишне их напомнить.

Могут подумать, что я ломлюсь в открытую дверь, но это на первый взгляд. Дверь лишь временами приоткрывается, ибо снабжена достаточным количеством пружин и противовесов, стремящихся придать ей устойчивое закрытое состояние. Я буду говорить только о субъективных «пружинах», потому что именно они, в первую очередь, мешают писать правдиво.

Обращаюсь к своему опыту. Другого у меня нет.

Когда-то я писал стихи, и именно то, что называется «лирикой». В новом издании «Словаря иностранных слов» о лирике сказано, что она «является прямым выражением индивидуальных чувств и переживаний». Так я и делал – прямо выражал индивидуальные «чувства», пользуясь пятью основными стихотворными размерами, и зарифмовывая «переживания».

Сейчас мне кажется это странным. Но тогда я часами просиживал над листком бумаги, стараясь вогнать индивидуальные чувства в жесткую метрику стиха. Удивительно, что стихотворные ограничения менее всего влияли на правдивость изображения чувств, однако сильно дисциплинировали и приучали не лениться в работе над словом.

Но протекло время, и стихи ушли вместе с молодостью, уступив место прозе. И тут наступил поиск средств, могущих «воспроизвести во всей красоте» того самого толстовского героя – правду.

Проза «в третьем лице» пугала меня. Относительность подавляющего количества суждений, которую я ощущал постоянно, приводила к тому, что даже непреложные истины типа «Волга впадает в Каспийское море», в моих устах почему-то выглядели так: «Волга, как мне кажется, впадает в Каспийское море. Впрочем, я не настаиваю».

О какой позиции господа-бога можно тут говорить?

Для объективной прозы еще не пришло время. Мне только предстояло самостоятельно вывести несколько истин, в которых я был бы абсолютно уверен, а пока все утверждения выглядели достаточно субъективными. И я пошел по пути прозы «от первого лица», спрятавшись от ответственности за плечами героя и снабдив его к тому же шутейной маской простачка.