Джефф Вандермеер - Подземный Венисс

Сейчас расскажу вам, почему я решил купить суриката в Шанхайском цирке Квина. Хотите узнать о городе? Город — искусно сделанная обманка, вырезанная из картона и размалеванная блестящими красками, чтобы скрыть пустое нутро, дырку от бублика.

(Это мое — ну, в смысле, слова . Вообще-то я голохудожник, но раз в химический месяц развлекаюсь игрой в бумажного сленг-жокея.)

Давайте объясню, что для меня значит город: так вы лучше поймете про суриката, а это важно, очень важно. Декаду назад город называли Дейтонским Централом. Потом, когда центральное правительство накрылось, а вся полиция подалась на вольные хлеба, он получил имя Венисс — точно гадюка шипит, быстрая и смертельно опасная. Раньше, до Вен исса , было только Мертвое Искусство, даже и не искусство вовсе, а щель продажной девки. Уличные мимы с резиновыми лицами, да еще двухмерные масс-медиа.

Вот что такое для меня Социальные Потрясения. Для кого-то это мятежи, развороченные балки мостов, расцвет свободного рынка и стометровые рекламные щиты, пустившие корни на каждом углу. Для кого-то — мусорные свалки, отбросы в океане или хотя бы кислый, бьющий в ноздри запах гландулярной наркоты. Но это все не то. Венисс положил конец Прежнему Искусству, принес вездесущее, вездевсякое головидение, заставил меня мечтать о тьфу -спехе…

И чуть было не довел до ручки. Поскольку общество лишилось правоохранительных органов (наемников можно не считать), два гада-грабителя… ладно уж, назовем как есть: два ворюги , так вот, эти самые ворюги сперли у меня всю старомодную керамику и голоскульптуры в новом стиле, а потом еще со всей дури врезали по макушке, так что мозги разбросало по полу, и сами задали стрекача. Не поверите: даже мой приятель Шадрах Беголем явно занервничал, когда наткнулся на брошенное тело. (А ведь он у нас натура непрошибаемая. Не было такого, чтобы Беголем лишний раз моргнул, поморщился, дернул веком. Сплошная экономия времени, сил, движений. Словом, полная моя противоположность.) Но все-таки ухитрился растолкать задремавшего на работе автодока и велел меня заштопать. (Уй, больно было!)

А потом я сидел у себя в квартире-мастерской и обливался слезами, глядя головестерны из серии «нуэво», те, что одолжил у Шадраха. Столько работы псу под хвост! Городские лица, городские сценки с таким трудом пробивали себе дорогу из моей головы на голоэкран — и вот их больше нет. И в галерее ни разу не выставлялись, и вообще непонятно — существовали ли они на самом деле? Вен исс , бр-р-р! Шипи, беззубая гадюка. Ползи, змеюка. Когда и кто болел душой за настоящего, но уже мертвого художника? А я так близко подобрался к могиле, как ни один из Живых Творцов!..

Материалы закончились, денежки утекли сквозь пальцы — проклятые пластиковые крысы бежали с бумажного судна. Я был такой же труп, как те ИИ из прошлого, которых поубивали, дабы восстановить Порядок. Как все те Грезы Художника, что артрически дергаются на голоэкране. (У вас ненароком не найдется чашки воды? Или таблеточки-другой?)

Кажется, у меня всегда были Грезы Художника.

Еще в раннем детстве мы с Николь — это моя сестра-близняшка, — забыв о безводных степях и джунглях на видеомониторе, увлеченно собирали заводских тварей — «ледяных колючек», а иногда, для ровного счета, «теплых пушистиков». Это мы их так окрестили. Каждое лето под шипение озоновых колец, водных резервуаров и раскаленного металла просиживали дома, в придуманном мире острых углов и расплывчато-мягких изгибов.

Тогда-то мы и запали на Живое Искусство: его можно потрогать, потискать, прижать к груди, это вам не мертвые закорючки на плоском экране. Правда, псевдомама со псевдопапой считали нас чересчур усидчивыми, но это не мешало нам учиться и помогать по дому, а главное — как потом оказалось, они вообще не были нашими родителями. Вдобавок мы были честны и играли по строго нравственным законам. Ну, то есть различали, кто злой, а кто добрый. В конце концов теплые пушистики всегда побеждали.

Позже мы перешли на генетическую глину и, превратившись в этаких малолетних божков, начали создавать разных тварей, которые двигались, дышали и, жалобно пища или мяукая, требовали ухода. Любую из них мы могли прикончить, когда пожелаем. Не было случая, чтобы кто-то из малышей зажился на свете.