Вероника Рот - Преданная

Два с половиной года спустя

Эвелин стоит на обочине. На дороге виднеются глубокие колеи — следы от машин, снующих из города в Округу и обратно. Еще встречаются отметины от автомобилей сотрудников бывшего Бюро. Эвелин машет мне рукой, забирается в пикап, целует меня в щеку, — я не сопротивляюсь.

— Привет, мам.

По тому договору, который мы предложили более двух лет назад Джоанне, Эвелин должна была покинуть город. Теперь ей можно вернуться домой.

Чикаго преобразился. Да и Эвелин выглядит куда моложе, ее лицо округлилось, а улыбка стала уверенней и ярче.

— Как дела? — спрашивает она.

— Ничего, — отвечаю я. — Сегодня мы собираемся рассеять ее прах.

На заднем сиденье лежит урна — еще один странный пассажир. Я долго хранил пепел Трис в морге Бюро, не будучи уверенным в том, какие похороны она бы захотела для себя.

Настало время сделать, пусть и крошечный, но шаг вперед.

Эвелин озирается по сторонам. Посевы, которые когда-то ограничивались лишь областью вокруг штаб-квартиры Содружества, разрослись. Пышная сочная зелень простирается вокруг всего города. Иногда я скучаю по безлюдной и пустынной земле, но сейчас мне нравится ехать между рядами кукурузы или пшеницы. Я вижу людей, проверяющих почву портативными устройствами, разработанными учеными. Все одеты по-разному: кто в красное, кто в синее, кто в зеленое или фиолетовое.

— Каково жить без фракций? — интересуется Эвелин.

— Очень обыденно. Но тебе понравится.

Мы с Эвелин направляемся в мою квартиру, расположенную в доме к северу от реки. Она находится на одном из нижних этажей, но через широкие окна просматривается большая часть города. Я из первых поселенцев в новом Чикаго, поэтому у меня имелась возможность выбирать свое будущее жилище. Зик, Шона, Кристина, Амар и Джордж поселились в Хэнкок-билдинг, Калеб и Кара заняли квартиры рядом с парком Миллениум. Я приехал сюда, потому что здесь очень красиво. Есть и другая причина: это место — вдалеке от обоих моих старых домов.

— Мой сосед — историк, он из Округи, — поясняю я, роясь в карманах в поисках ключей. — Он называет Чикаго «четвертым городом». Когда-то, давным-давно Чикаго был уничтожен пожаром, потом — Войной за Чистоту… Затем он превратился в гиганский эксперимент, а теперь мы пытаемся возродить здесь поселение.

— Надо же, — задумчиво произносит Эвелин.

У меня — мало мебели: диван, стол, несколько стульев да плита. Из окна открывается вид на заболоченную реку, на поверхности которой играют солнечные лучи. Некоторые из ученых упорно стремятся восстановить водную артерию Чикаго в ее былой славе. Эвелин кидает сумку на диван.

— Спасибо, что разрешил мне немного пожить здесь.

— Без проблем, — отвечаю ей, хотя и чувствую некоторую нервозность: ведь Эвелин будет без спросу бродить по моим скромным владениям.

Но не можем же мы расстаться навсегда.

— Джордж жаловался, что ему не помешала бы помощь в подготовке полицейских, — замечает Эвелин. — Ты не хочешь попробовать?

— Нет. Я завязал с оружием.

— Верно, — морщится она. — Но ты знаешь, я не доверяю политикам.

— Мне ты должна верить, потому что я — твой сын, — усмехаюсь я. — И пока я — не политик. Просто помощник.

Она садится за стол и оглядывается, напоминая мне быструю кошку.

— А где твой отец? — наконец, произносит она.

— Вроде бы ушел в неизвестном направлении, — пожимаю я плечами.

— И ты не хотел бы ничего ему сказать? — подпирает она рукой подбородок.

— Нет, — отрезаю я, крутя на пальце кольцо с ключами. — Пусть остается в моем прошлом.

Два года назад, еще в том заснеженном парке, я понял, что нападки на Маркуса не принесли мне облегчения. Бесполезно кричать или оскорблять его — это не поможет мне избавиться от старых ран.

Эвелин встает, открывает сумку и достает оттуда фигурку из синего стекла. Она похожа на застывший водопад.

Я был совсем маленький, когда она показала мне безделушку в первый раз. Отец заявил, что вещице — не место в доме альтруистов. Дескать, она «бесполезная и лишь потакает нашим собственным слабостям». Я спросил маму, зачем она нужна, а она ответила, что ни зачем, но всякая красота затрагивает что-то вот здесь. И она прикоснулась к сердцу.

Потом, на протяжении многих лет, фигурка была для меня символом моего молчаливого противостояния, моим отказом от повиновения. Я всегда прятал ее под кроватью, но в день, когда решился оставить фракцию альтруистов, я водрузил ее на стол, чтобы отец увидел нашу с мамой силу.