Рустем Сабиров - Веретено

— Влетели, влетели. И именно потому вы тут со мной сидите.

— Чушь!.. Кстати… А откуда вы знаете про фуру? Кто вам рассказал?

— Так вы и рассказали, — женщина вдруг тихо рассмеялась. — Ужель забыли? Ну там, в мотеле. А ведь как вопрошали-то: увидимся ли мы ещё? Вот и свиделись…

— Линда?!

Линда? Пожалуй, можно и так.

Мой отец, извечный и тайный битломан, поначалу хотел назвать меня Полиной, в честь давнего кумира, Пола Маккартни. Однако Полиной, как оказалось, звали также и его первую школьную любовь, и мама была в курсе. Так что стала я, во избежание всяческих недопониманий, Линдой. Однако папа порой, когда мы были одни, называл меня Полина. А ещё — Леди Мадонна… Отец был кумиром. Добрым, веселым и надежным. Как раскидистое дерево. А мама — тенью его. Зыбкой и неверной…

(Линда. Сейчас это имя — как желтовато-бурый растопыренный кленовый листок в старой зачитанной книжке. Книжка истлела, рассыпалась, и уж не вспомнить, о чем была она, та книжка. А листок остался. Дрожать на ветру полупрозрачными капиллярными прожилками на изощренно тонком черенке. Бессмысленный, ненужный, изживший себя. Однако единственный, и потому живой… Линда. Имя. Звонкое, но тягучее, как расплавленный колокольчик. Как летний ливень. Как льняная лента. Как ленивая Лета. Лин-да.)

Сначала была — жизнь. И там, в той жизни, у меня имелось всё то, что позволяло с жизнерадостной, смешливой беспечностью взирать в день грядущий. Весело и немного нахально. И отчего-то именно очевидная, неотступная, трепещущая эфемерность жизни порождала уверенность в его неизменной надежности. Состоятельный, восторженно обожающий папа, завистливые, но беззлобные подружки, славненькая такая фигурка, на которую — я чуяла спиною — оборачивались на улице мужчины всех возрастов, глуповатый, зато красивый, как божий херувим, муж, за которого я вышла на третьем курсе мединститута, ибо залетела после первого же сентиментального соития в новогоднем отеле. Порой мне кажется, если б у меня хватило рассудка понять, что нельзя так бездумно перенасыщаться счастьем, этим радужным, веселящим газом, многое могло бы быть иначе. Ведь будь оно так, я бы заметила тёмные круги под глазами отца, странные, долгие исчезновения мамы, непонятные телефонные звонки, после которых папа подолгу курил на балконе, что в доме прочно завис приторный дух лекарств, а также то, что супруг мой любимый нигде не работал и не помышлял. Да и много ещё, много чего.

«Ну что, Леди Мадонна, ты ведь уже, кажется, вполне…» — сказал отец, когда какие-то неулыбчивые, неуклюжие люди унесли его, сидящего на стуле, прямо со стулом, — к лифту. Да, вообразите, почему-то прямо со стулом. Он не договорил, что именно — вполне. Я даже хотела переспросить, а заодно — почему вот так, вместе с стулом, — но вдруг наткнулась взглядом на зрачки матери, как на две ледовые полыньи. Омертвевшие глаза мамы и виновато растерянные глаза отца — вот как закончилась первая жизнь. Отец скончался через полчаса в машине «скорой помощи».

С некоторых пор после той первой ночёвки в сумрачном, беззеркальном мотеле, ей стало проще вглядываться в редеющий, как ноябрьский лес, мир по ту сторону стерильной бездны. Она так и не свыклась с этой извилистой полостью межмирья. Долгая боль растворяется, как горящая щепоть соли в крови. Когда она, боль, вдруг отступает, вселяется тревога. Каждый человек непременно желает вернуться. В сущности, все человеческие устремления сводятся к одному: вернуться. Любая дорога, по сути, — дорога домой. Приворотною дугой…

Последующая жизнь — уродливый, наизнанку вывернутый слепок предшествовавшей. Мой херувим, неудавшийся художник, зато всецело удавшийся альфонс, очень скоро сгинул с розовощекой белорыбицей, директором турагентства «Злата». Мама превратила себя в траурную куклу для упоенного самобичевания. Она, как в лиловую, полупрозрачную капсулу, загнала себя в свой мир. Центром этого мира был отец, героиней — она сама, былая раба капризов, страстей и обожанья. Ей было, вероятно, проще так жить, и я ей не мешала. Тем более, что у меня был Славик. Славик. Был…

Славик. Вчеканенный в душу стоп-кадр. Черная дымная рванина на волнистом саване зимней реки. Она бывала там несколько раз и всякий раз чудом удерживалась от соблазна шагнуть самой туда, в этот безвозвратный спиралевидный тоннель. Двенадцать душ, двенадцать светлых ангелов, гирляндою ушедших в полынью. Вечно свежий скол. Двенадцать серебряных новогодних шариков в окоченевшем донном иле, бездомном мире…