Рустем Сабиров: Веретено

— Скажите, — Сергей Порфирьевич вдруг разом успокоился, будто ему неожиданно сообщили долгожданную благую весть, — вон там, на фотографии в комнате, — это вы? Извините, но мне это важно знать. Да, почему-то важно.

Женщина глянул на него с участливым недоумением. Как на слабоумного.

— Можно сказать — я. Только… А со мной мой сын. Славик.

— А где он сейчас? Простите мою настойчивость…

— Славик? А он — там! — она кивнула в сторону заснеженного окна. Лицо её потемнело, глаза потускнели, словно подернувшись пеплом. — Уже давно. Автобус с детьми провалился под лед. Двенадцать школьников вместе с преподавателем. Возвращались с новогодней елки в Свияжске. Слышали, наверное. Выбрался только водитель. Суд ему дал два года условно. У него была хорошая характеристика и заботливые родственники. Давно это было. Да. Давно. Давно…

Женщина ещё несколько раз повторила это «давно», неотрывно глядя сузившимися глазами в бесформенно облепленное снежными напластованиями окно.

— Вы извините, — торопливо и растерянно забормотал Сергей Порфирьевич, поглядывая на нее с тревогой. — Я, пожалуй, в самом деле пойду.

— Ну да, конечно, — тотчас встрепенулась женщина. — И поторапливайтесь, я ведь уже сказала.

— Да, да. А… как вас зовут? — спросил, точно спохватившись, Сергей Порфирьевич. — И вообще… мы увидимся ещё?

— Увидимся? Это возможно, — женщина протянула руку, не то указывая ему путь, не то зазывая его обратно. — Кто знает. А зовут меня Линда. Вернее, звали. Когда-то. Но это другая история. Ступайте скорее. Дорога только одна…

Воистину так. То, что она, дорога впрямь была до уныния схожа с той, что он видел в искаженном подобии кино в мотеле, Сергей Порфирьевич понял лишь минут через пятнадцать пути. Всё так же — дорога без единого поворота. Только что музыки нет. Он ткнул пальцем кнопочку плеера, но вместо томительно-блюзового гитарного соло Сантаны вновь ржаво зазвякала, запылила, закучерявилась та самая дрянная музычка, что была тогда в кино. Так. И что с того? Мы ведь спокойны, не так ли? Всё происходящее мы склонны рассматривать не более, как череду парадоксов и совпадений, выброс воспаленного рассудка, порожденный каким-то несусветным, исковерканным временны́м сбоем, которому не нужно искать толкований, из коего надо попросту спокойно, ничему не удивляясь, выходить. И любое иное рассмотрение вносит ненужный хаос и разброд. Ну вот оно, то раскуроченное надвое дерево, теперь поворот направо. Всё как в кино.

Всё тот же ржавый полустанок. Ну и что? Мало ли их, таких брошенных, ненужных полустанков? И скамеечка та, кстати, на месте. Но — пуста. Так что декорация всё же поменялась.

Почему-то это ожесточило. Почти по колено в рыхлом податливом снегу он добрался до того желто-белого сооружения. Надпись была уже до неузнаваемости залеплена снегом. Он потянул дверь — она, похоже, была заперта изнутри. Чудно́. Ехать некуда. Кругом запертые двери, вагоны, цистерны, платформы, шлагбаумы, скамейки. А дорога только одна — назад. В мотель «Снег»? А что, дорога чистая, но всё в одну сторону. Потому и чистая, что в одну. Он выругался и в ярости пнул дверь, и она вдруг подалась с леденящим средневековым скрипом, открылось полутемное помещение, освещённое моргающим светом мутноглазой лампы где-то высоко на потолке. Какие-то ящики, дух мазута, битума, пыльного дерева. Бред какой-то. А что, может, вернуться? Мотель «Снег», искристый, волнистый зимний ландшафт за окном, всколоченные, долгополые ели, приятная соседка, с которой очень возможно… Жить, существовать в комнате с телевизором и фикусом в желтой трапециевидной кадке, — есть некая прелесть в этих комнатах — сложатся, как карточные домики, и снова прежнее — тройка-семерка-дама Пик, знать что ровно в семь непременно будет ужин, а раз в неделю, в субботу, к ужину будет приложен какой-либо сюрприз — ну там розочка в компоте или шоколадное яичко, и весь смысл проживания сведется к угадыванию: розочка, яичко, тройка, семёрка, дама…Мысль о том, что день завтра завершится так же, как день сегодня, — это ль не формула бессмертия?

— Далёко собрались, гражданин хороший?

Сергей Порфирьевич ошарашенно вздрогнул обернулся. То, что ему показалось сперва бесформенной грудой ветоши, оказалось человеком. Человек этот восседал на огромной грязно-желтой пластиковой канистре, на нем было долгополое черное пальто с комично длинными рукавами и поднятым воротником. Лицо бледное, бугристое, будто лунный ландшафт.