Рустем Сабиров - Вышел месяц из тумана [СИ]

— Да. Именно поэтому вы здесь. Это первый такой случай, и нам надо разобраться.

— И еще: та женщина… ну, понимаете, я услышал… мне показалось…

— Отвечу предельно коротко — да! И ни слова больше. Вы и так уже позволили себе куда больше положенного. Теперь — быстро включайте навигатор! Я сказала — быстро!

— Нет. Видите ли, мне не нравится, когда меня…

— Что, господи, что?! Что вас не спросили и все решили за вас? А когда вас о чем-то спрашивали-то? Вы всю жизнь играли по заданным канонам. Читали, что подсовывали, пели, что нашептывали, жрали, что подкидывали, спали, с кем подкладывали. Не замечали? Правильно, никто не замечает. Так что вы теряете?

— Положим, раньше меня не конвоировали собаки.

— Положим, вам просто немного везло в этом плане. Кстати, о собаке. Если вы сейчас же не сделаете то, о чем прошу, участь ее будет печальной. К тому же она старовата уже. Не стану говорить, что с ней будет, но, поверьте…

Тогда он ткнул кнопку разъединения и зашвырнул телефон в кусты.

Ну что, Барбос, кажется, плохи наши дела, а? Будем сдаваться на милость или пробовать прорваться к своим? К своим, Барбос! Не будет тут милости.

Он поднялся на ноги, дивясь и наслаждаясь поистине воздушной легкостью, с которой ему наконец удалось это сделать. Собака набычилась, но отошла в сторону. Он сделал несколько шагов — собака стояла как вкопанная, лишь коротко скульнула. Идем вместе, Барбос? Нельзя тебе тут, понимаешь? Староват ты, говорят. Даже если живым оставят, останешься зуавом, подлым наемником без чести и родины. А коли понимаешь, так и пошли. Кстати и дорогу покажешь.

Собака трубно взвыла, задрав морду и вдруг сорвалась с места, трусцой побежала от скамьи наискосок, перемахнула через груду валежника и замерла.

И он пошел — сквозь мертвый колючий кустарник, раздирая руки и лицо, в непроглядный мрак, ничего не видя перед собой и слыша лишь тяжкое, утробное дыхание собаки впереди себя.

Они прошли, кажется, целую вечность. Темнота начала разрежаться, он увидел, что идут они по влажной щебенке вдоль высокой, щербатой бетонной ограды. Поначалу вздрагивал, втягивал голову в плечи, когда бугорчатая поверхность стены время от времени озарялась бликующим, словно шарящим вслепую свечением, затем перестал. «Купол, да?! А вот хрена вам, — бормотал он под нос, бессмысленно посмеиваясь. — Не все так просто. Малый купол! Ни хрена у вас не выйдет! Дерьмо это все. Выберемся мы отсюда, выберемся. Главное — не ссать! Верно, Барбос? Выберемся!»

Дошли до широкого ручья. Над водой поднимался жиденький туман, позеленевшие деревянные мостки сгнили и провисли. На берегу лежал вросший на четверть в глину моток проржавевшей колючей проволоки.

Пес ручей перемахнул сходу, ему же пришлось закатывать брюки и идти едва ли не по колено в неприятно теплой воде.

За ручьем громоздилось квадратное сооружение из замшелого с язвенными выбоинами кирпича, с пирамидальной крышей и окнами, заделанными гнутыми ржавыми жалюзи. Пес замер перед низкой, такой же проржавленной дверцей, затем присел, прерывисто дыша и высунув длинный, дугою выгнутый язык.

Он толкнул дверцу — оттуда густо пахнуло затхлым смрадом, что всегда царит в заброшенных строениях. Чиркнул зажигалкой. Трепыхающееся пламя осветило разбитые ступени, круто сползающие вниз. Под подошвой мерзко заскрипело битое бутылочное стекло и сырое кирпичное крошево. Добро пожаловать в преисподнюю?

Надо идти, Барбос. Пес словно врос в землю. Надо! Пес снова истошно взвыл и вдруг замотал головой. Ступай за мной! Он шагнул вниз, едва не оступился, запнувшись о какую-то проволоку, пробежал машинально несколько ступеней и вдруг наткнулся растопыренными руками в некое упругое препятствие. Распластанное вихревое поле не желало его впускать. И тут же зазмеились, как там, возле скамьи, цветные вихревые прожилки. Дьявольская канитель! Он со стоном вжался в стену, прошел, едва не теряя сознание, несколько ступеней вниз, голова наполнилась басовым колокольным гулом. В ушах, словно через вживленные наушники, зарокотал чей-то голос, монотонно бубнящий на незнакомом, цокающем языке.

Но окаянное поле смачно, с писклявым звуком исторгло его из себя прочь. Он выматерился, рванул ворот, вдавился вновь, гул стал нестерпимым, хрипя и отплевываясь, он сделал несколько шагов…

И вдруг он ощутил грузный толчок в спину и в плечи, жаркое и влажное дыхание в затылок. Гул в ушах перешел в адский, пронизывающий звон, он почувствовал, что плоть его чуть не рвется от взрывной глубинной боли. И, уже теряя сознание, отчетливо, до слёзной рези он увидел с точностью до мелких деталей фрагмент очень давнего, но из раза в раз повторяющегося уже много лет сна: