Дебора Харкнесс - Манускрипт всевластия

Мы сидели долго, пока в камине не прогорели дрова. Мэтью и Марту пригласил танцевать; оба они, вспоминая другие ночи у другого огня, напевали какие-то памятные слова. Я больше не танцевала, и Мэтью на меня не давил.

— Пойду уложу ту единственную, которая не может обходиться без сна, — заявил он под конец вечера.

Я поднялась вслед за ним, одергивая помятые брюки.

— Спокойной ночи, Изабо, спокойной ночи, Марта. Спасибо за чудесный ужин и удивительный вечер.

Марта улыбнулась в ответ, Изабо выдала соответствующую гримасу.

Мэтью пропустил меня вперед и поддерживал за талию, пока мы поднимались по лестнице.

— Я еще почитаю немного, — сказала я в кабинете.

Стоя так близко, что я слышала его слабое прерывистое дыхание, он взял в ладони мое лицо.

— Чем ты околдовала меня? Дело не только в глазах — хотя от них у меня в голове мутится, — и не в том, что ты пахнешь медом. — Он зарылся лицом в мою шею, погрузил пальцы в волосы, прижал к себе мои бедра.

Наши тела слились так, будто никогда и не разделялись.

— Всему виной твое бесстрашие, — шептал он, — и бессознательная плавность твоих движений, и то, как ты светишься, когда размышляешь о чем-то — или когда летаешь.

Я запрокинула шею, подставляя себя его ласкам. Палец Мэтью обвел мои губы.

— Ты морщишь их, когда спишь, знаешь? То ли твои сны тебя не устраивают, то ли ты хочешь, чтобы тебя кто-то поцеловал. Второе мне больше нравится. — С каждым словом он офранцуживался все больше.

Внизу через все лестничные ступени чувствовалось присутствие неодобрительно настроенной Изабо с ее острым вампирским слухом. Я попыталась отстраниться. Получилось неубедительно, и объятия Мэтью стали еще крепче.

— Мэтью, твоя мать…

Он не дал мне договорить, прижав мои губы к своим. Ощущая сладкий зуд не только в руках, но и во всем теле, я ответила на его поцелуй. Мне казалось, что я попеременно взлетаю и падаю, и непонятно было, где кончаюсь я и начинается он. Его губы, пройдясь по щекам и векам, задели ухо. Я затаила дыхание, и улыбающийся рот снова приник к моему.

— Губы у тебя как маки, а волосы точно дышат…

— Нашел чем восхищаться с такой-то гривой. — Я запустила пальцы в его шевелюру. — У Изабо и у Марты волосы как шелк, а у меня как солома, пестрые и непослушные.

— За это я их и люблю. — Мэтью ласково высвободился. — Они несовершенны, как сама жизнь, не то что вампирские. Хорошо, что ты не вампир, Диана.

— Хорошо, Мэтью, что ты вампир.

По его глазам прошла мимолетная тень.

— Мне нравится твоя сила, — сказала я, целуя его с ответным энтузиазмом. — Твой ум. Даже твои начальственные замашки время от времени. А больше всего, — я потерлась носом о его нос, — то, как ты пахнешь.

— Правда?

— Правда. — Я ткнулась носом в ямку между его ключицами — самое аппетитное местечко, согласно опыту.

— Поздно уже. — Он неохотно разжал объятия. — Тебе нужен отдых.

— Пойдем со мной.

Он удивленно раскрыл глаза, а я покраснела.

Мэтью приложил мою руку к своему сердцу, отбившему один сильный удар.

— Я поднимусь, но не останусь. У нас много времени впереди. И месяца не прошло, как мы познакомились — не будем спешить.

Вампир — он и есть вампир.

Видя, что я приуныла, он снова поцеловал меня и сказал:

— Это тебе на будущее.

Я предпочла бы настоящее, но губы, попеременно леденеющие и вспыхивающие огнем, заставили меня усомниться в собственной готовности.

В спальне горели свечи и было тепло. Оставалось загадкой, когда Марта успела сменить столько свечей и как добилась, чтобы они горели до этого позднего часа — но я ей была благодарна вдвойне, поскольку ни одной розетки в комнате не имелось.

Пока я переодевалась в ванной за неплотно прикрытой дверью, Мэтью строил планы на завтра: работа и долгая прогулка пешком и верхом.

Я соглашалась на все, благо работе уделялось первое место. Мне не терпелось получше рассмотреть мою рукопись.

Потом я забралась в кровать, а Мэтью укрыл меня и стал гасить свечи.

— Спой мне, — попросила я, глядя, как бесстрашно снуют в огне его длинные пальцы. — Что-нибудь старинное, Мартино. — Ее пристрастие к любовным песням от меня не укрылось.

Он помолчал немного, продолжая свое занятие, и запел своим густым баритоном:

В песне чувствовались страсть и печаль. Когда Мэтью допел ее, у кровати осталась гореть одна-единственная свеча.