Елена Чудинова - Декабрь без Рождества

Нужды нет, и Цезарь был плешив, однако ж Александру Павловичу пролысина, которой не могла скрыть полностью даже треуголка, как-то уж очень не шла. Правильные черты лица, не подсвеченные величием, казались незначительны и мелки.

Или в сем впечатленье был повинен серый предрассветный сумрак, который мало кого красит? Бог весть. Да и время ли теперь рассуждать о физиогномике? Не время, Платон Роскоф. Никак не время.

— Так и представляю эту дыру, — вздохнул Император. — По главной улице свиньи бродят и на тротуарах отдыхать укладываются. Там, где они вообще есть, тротуары.

— В эдакой дыре, Ваше Величество, каждый человек на виду, а новый — вдвойне.

— Так что можно не страшиться никого. Кроме тех, разумеется, что приедут со мною вместе, — Александр Павлович горько усмехнулся.

— Девять из десяти, что предателя среди свитских нету, — твердо сказал Роскоф.

— Вспоминая арифметику ребяческую, следовательно, возможны два с половинкою предателя.

— Я не могу солгать Вашему Величеству, — лицо Роскофа странно напряглось. — Уповаю, что ни этих двух, ни половинки при вас теперь нету. Но вероятность вправду такова.

— Лучше б уж ты солгал немного, Роскоф, оно б покойнее было путешествовать.

— Меньше всего я теперь хотел бы вас успокоить, Государь.

— Твоя правда.

— Будут приложены все силы, чтоб отшельничество ваше не оказалось чрезмерно долгим, Ваше Величество. Но лучше пересидеть лишнего, пусть и скучая. Как только все нити заговора попадут в наши руки, вы будете безопасны.

— Так ты доверяешь своему Шервуду, Роскоф?

— Он не мой агент, но доверенный моего дяди, Сабурова, впрочем… — Роскоф удержал на языке бестактное замечание, что близким родственникам доверяешь иной раз больше, нежели самому себе. Воистину, при повешенном как-то не с руки говорить о веревке. — Впрочем, сие не существенно. Я полностью ему доверяю.

— Полностью нельзя доверять никому, — мрачно заметил венценосец. — Все люди — мерзавцы.

Роскоф промолчал. Ничего не выражающий прозрачный взор его столкнулся на мгновение со взором Александра. Император отвел глаза первым, с гримасою легкого разочарования.

«Хотел бы я знать, приказал бы ты немедля бросить меня в Алексеевский равелин, узнай вдруг, паче чаянья, то, чего тебе вовсе и не надобно знать? — думал Роскоф, пряча улыбку. — Вот бы встала пред тобою дилемма: с одной стороны, обидно было б тут же не заковать в кандалы. А с другой — превосходно ты понимаешь, что больше некому тебя защитить. Вот уж загадка, что бы перевесило — самолюбие или расчет? Только ставить подобных опытов над натурою твоей мы не будем».

Начинающийся день между тем наливался светом, потихоньку золотился, словно яблоки на ветвях плодового сада, что стоял по обеим сторонам от тракта. Далекий церковный купол заиграл с первыми алыми лучами, засеребрилась паутина на обочинах.

Экая особая жизненная сила таится в рассвете, воздух словно не вдыхаешь, а пьешь, столько свежести дарит каждый вдох! Все хорошее, что выпало в жизни, случалось с Платоном Филипповичем непременно в этот час, если, конечно, рассвет заставал его на ногах.

Незаметно приотстав от своего царственного собеседника, Роскоф позволил себе вместо отдыха, какового не получилось минувшей ночью, полюбоваться видами пробуждения природы. Приятно также и припомнить иные рассветы, хотя бы тот, весенний и самый давний в роскошном собрании воспоминаний.

В то утро ему было, сдается, не боле осьми годов. Изрядный любитель поколобродить ночью и поспать до полудня, он пробудился сам, без принуждения. Окно было с вечера растворено, поскольку отравляющая прелесть сельской жизни пора гнуса еще не наступила. Густые клочья тумана, окрашенные золотом, таяли на глазах. Еще немного, и обретут четкость размытые очертания кленовых ветвей, бесцеремонно норовящих влезть в горницу. Ветви казались еще голы: стояли те драгоценные первые майские дни, когда тепло почти по-летнему, проступает первая трава, но деревья еще не распустили почек. После будут еще заморозки, их принесут и черемуха, и дуб, но, опьянев от солнца и тепла, не веришь, что до лета еще далеко.

Платон улыбнулся рассвету и мыслям о прогулке после завтрака. Как же охота пересесть с круглобокого добряка-поньки на настоящую лошадь! Право, папенька вредничает! Стремена можно и подтянуть. Надобно ж выставить такое злое условье: сядешь на лошадь, когда поньку пора будет отдавать сестре. Это ж сто лет ждать!