— Как же мне себя удержать, когда речь идет о вас? — Луша подняла лицо. — Разве не вы пробудили во мне главное — мысль? Разве не вы обрисовали контуры самой моей личности? Разве не вы являете собою совершенный пример для меня — в каждом вашем шаге? Разве не вы притом навсегда останетесь для меня самой непостижимой загадкою? Я люблю вас, как же я вас люблю!
— Не стану обижать тебя словами, что подобные чувства вообще присущи девицам, покуда не изольются в естественное русло, обратившись на мужа и детей. С тобою сие впрямь не совсем так. Немало вложила я в тебя своей души, уж не знаю, стоит ли за то благодарить. Но знаю, ежели я не успею, ты тем же отплатишь Соломонии.
Девушка ни словом не выдала, что слова эти для нее тяжелы.
— В том, матушка, можете быть уверены.
— А я и уверена. — Мягко отстранив девушку, мать Евдоксия поднялась, подошла к окну. — Свадьба Прасковьи с Медынцевым назначена на Красную горку. Не странно ли, что обычная наша, милая и мирная жизнь вновь заявляет свои права? Словно ничего и не было. Как же счастливы должны быть люди, и сколь мало ценят они свое счастье!
Мартовский ветер гонял в окне голые черные ветви. Но снега уж не было: земля лежала стылая, голая, словно бы и не сулящая никакой надежды на скорую радостную траву. Но по солнцу, не торопящемуся уйти, приближение весны все ж ощущалось.
— Вы революцию во Франции вспоминаете? Террор? Разоренье Божьих храмов, поругание святынь?
Луша не дождалась ответа, да и не ждала его. Мать Евдоксия молча глядела в окно.
— Как же я их ненавижу! — пылко воскликнула девушка. — Ведь должны были понять, во что ввергают Отечество!
— Прощения им нет, но как раз потому они нуждаются не в ненависти твоей, а в твоих молитвах. Нужды нет, они заслужили то, что претерпевают теперь — узилище и все то тяжкое, что с заточением связано. Нынешние страдания их несомненны. Поверь, легко жалеть тех, чьи чудовищные помыслы провалились!
— А вы ведь все одно не расскажете, матушка, что вы во время мятежа делали в столице?
— Да подумай сама, — мать Евдоксия взялась теперь за приготовленную для дочери кружевную шаль. — Ну что я могла там делать такого особенного? Сочти, что, хоть оно и неумно, просто хотелось мне в дни тревог быть поближе к Платону и Роману. Кстати, не знаешь ли случайно, Роман Кириллович приедет на этих днях?
Уловка не сработала.
— Ох, и не верю же я вам, матушка! — улыбнулась девушка, бережно укладывая тончайшие перчатки в предназначенный для них отдельно заказанный футляр. — Простите меня, грешную. А что до Романа Кирилловича, так вроде бы на грядущей неделе обещался. Как же я хотела бы знать, что на самом-то деле было!
Ну, уж оно и вовсе ни к чему, дорогое дитя, подумала мать Евдоксия. Ты и без того меня всю в романтические покрывала задрапировала, а все мои хождения по казармам и так выглядят со стороны как какое-то геройство. Поди объясни, что в действительности было это просто мучительное напряжение души, слабая надежда, что Господь поможет там, где недостает собственных жалких сил…
И ведь Отец Небесный вправду помог…
Впрочем, надо сказать, что с солдатом, у кого живая вера в сердце есть, хоть неуклюжая, хоть неразвитая, но незамутненная, с солдатом и легче говорить…
И она говорила. О да, говорила!
Мать Евдоксия ощутила вдруг, что ступням холодно. Ноги, обутые в домашние и такие теплые войлочные туфельки, вдруг вспомнили, как стыли в башмаках по дороге в казармы. Мороз пронимал тогда до костей. Или то леденящее было чем-то худшим, чем простое дыхание зимы?
— Скажи, служивый, не приходило ль к вам господ, военных и штатских, что зовут идти бунтовать противу Императора Николай Павловича?
— Не было таких, матушка, — в лице бывалого солдата проступило удивление.
— Так они придут, придут не с часу на час, но с минуты на минуту. Придут и скажут, что Николай Павлович — злодей своему брату, что он в каземат бросил Цесаревича…
— А такое поговаривают… Кто ж разберет, где правда? Нешто ты, матушка, ее знать можешь?
— Ее знает Господь, Который послал меня упредить вас, — голос Елены Роскофой, голос матери Евдоксии, возвысился, борясь с ледяным мертвым ветром. — Ссорятся братья либо мирятся, они не враги и не убийцы друг другу! Они друг другу даже не воры!
— Послушай-ка, Филат, что говорит монашенка! Право, послушай, ведь как раз вчера толк шел…
— И я тому толку верю! — задиристо вмешался щербатый Филат. — Нашел, брат, кого слушать, монашенок! Вот ответь-то, сестра, коли неправда, что Константин Палыча обошли, так кто ж стал бы за него заступаться? Ясен ведь день, кто за Константина, тот Константина и хочет в цари! Ежели тот по-хорошему от царства отказывается, да на трон не идет, из чего тогда врать? За кого тогда подниматься? Раз люди подымаются, значит есть за кого!
Читать дальше