Либба Брэй: Прекрасное далеко

Дверь гостиной открывается. Музыка и шум голосов врываются, нарушая тишину, но дверь вновь милосердно захлопывается, и бал превращается в отдаленный гул по другую ее сторону. У меня на глазах выступают слезы. Я тяжело сглатываю.

— Я и не прошу, чтобы ты меня понял, отец. Я прошу, чтобы ты просто все принял.

— Принял что?

«Меня. Прими меня такой, какая я есть, папа…»

— Мое решение жить своей жизнью, такой, какую я считаю подходящей для себя.

Становится так тихо, что мне хочется вернуть обратно свои слова. «Прости, отец, за дурную шутку… Мне бы хотелось новое платье, ладно?..»

Отец откашливается.

— Это не так просто, как ты говоришь.

— Я знаю. Я понимаю, что могу совершить ужасную ошибку, отец…

— Мир не прощает ошибки так уж просто, моя девочка.

В голосе отца звучат горечь и печаль.

— Что ж, если мир меня не простит, — тихо говорю я, — тогда я научусь прощать сама себя.

Он понимающе кивает.

— А как же ты выйдешь замуж? Или ты не намерена вступать в брак?

Я думаю о Картике, и слезы готовы пролиться.

— Однажды я кого-нибудь встречу, как матушка нашла тебя.

— Как же ты на нее похожа… — говорит отец, и я впервые не морщусь при этих словах.

Он встает и начинает ходить по комнате, заложив руки за спину. Я не знаю, что теперь будет. Уступит ли он моему желанию? Скажет ли, что я дурочка и что все это невозможно, и не велит ли мне вернуться в бальный зал, где все кружится в атласе и веерах? Неужели я обречена остаться в этом мире? Пожалею ли я о нашем разговоре завтра? Отец останавливается перед большим портретом мрачной женщины. Она сидит, положив руки на колени, лицо непроницаемо, как будто она ничего не ждет и, скорее всего, согласна с этим.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о тигре? — спрашивает отец.

— Да, отец. Рассказывал.

— Но я не рассказал тебе всего, — говорит он. — Я ничего не говорил о том дне, когда застрелил этого тигра.

Я вспоминаю момент в его комнате, после того как ему дали морфин. Тогда я подумала, что это просто бессмысленное бормотание. Потому что это совсем не та история, которую я знаю, и этой новой истории я боюсь. Отец не ждет моего ответа. Он намерен рассказать все до конца. Он выслушал меня; теперь мне предстоит выслушать его.

— Тигр тогда ушел. Он больше не появлялся поблизости. Но я стал одержимым. Тигр, видишь ли, подобрался слишком близко. Я не мог больше чувствовать себя в безопасности. Я нанял лучшего в Бомбее следопыта. Мы шли по джунглям несколько дней, преследуя тигра до самых гор. Мы нашли его, когда он пил воду из небольшого источника. Он посмотрел на нас, но ничуть не обеспокоился. Он совершенно не обратил на нас внимания и продолжал пить. «Сахиб, давайте уйдем, — сказал следопыт. — Этот тигр не причинит вам зла». Конечно, он был прав. Но мы прошли такой долгий путь. В моей руке было ружье. Тигр стоял прямо перед нами. Я прицелился и выстрелил, разом уложив его. Я продал шкуру одному человеку в Бомбее за сумасшедшие деньги, и он назвал меня храбрецом. Но не храбрость погнала меня на охоту; это был страх.

Отец барабанит пальцами по каминной полке перед мрачным портретом.

— Я не мог жить под такой угрозой. Я не мог жить, зная, что тигр где-то там, бродит на свободе. Но ты, — продолжает он, и в его улыбке я вижу и печаль, и гордость, — ты столкнулась с тигром лицом к лицу и осталась в живых.

Отец кашляет, и его грудь тяжело поднимается от усилий. Он достает из кармана носовой платок, быстро вытирает губы, потом снова аккуратно прячет платок в карман, чтобы я не заметила пятен, которые наверняка появились на нем.

— Теперь и для меня пришло время встретиться с тигром лицом к лицу, посмотреть ему прямо в глаза и выяснить, кто из нас останется в живых. Я подготовлю твою бабушку к грядущему скандалу.

— Спасибо, папа.

— Да ладно уж, — говорит он. — А теперь, если ты не против, мне хотелось бы потанцевать с моей дочерью по случаю ее светского дебюта.

Он предлагает мне руку, и я ее принимаю.

— С большим удовольствием, отец.

Мы вливаемся в огромный круг танцующих. Кое-кто отходит в сторону, устав до головокружения; их место занимают другие. Девушки изо всех сил стремятся показать новый статус — статус настоящей леди, они выставляют себя напоказ и превозносят себя, пока наконец не начинают всерьез видеть самих себя совершенно новым взглядом. Отцы сияют, глядя на дочерей, считая их самыми безупречными цветами, нуждающимися в защите, а матери внимательно следят за ними, уверенные, что все великолепие этого момента — исключительно их заслуга. И все вместе мы создаем иллюзию, что нам необходимо продолжать жить именно так. Но однажды, когда иллюзия перестанет одурманивать или успокаивать нас, мы отшвырнем ее, разбросаем ее сверкающие кирпичики — и у нас не останется ничего, кроме яркого света честности. Этот свет — освобождение. Оно необходимо. Оно пугает. Мы стоим перед ним, обнаженные и опустошенные. И когда свободы становится слишком много, когда глаза не могут выносить ее ослепительный свет, мы строим новую иллюзию, чтобы с ее помощью закрыться от безжалостной правды.