Олег Синицын - Лист Мёбиуса

– Здорово! – сказал Иван Шуберт. – Вас, наверное, встретили, как героев, к наградам представили?

– Как бы не так! – горько усмехнулся Бойко. – Особисты не поверили, что заключённые концлагеря могли угнать самолёт. Нас подвергли жёсткой проверке, долгой и унизительной. Затем кого отправили в штрафные батальоны, кого в госпиталь. В ноябре 1945 года Девятаев был уволен в запас. Его не брали на работу. В 1946 году, имея в кармане диплом капитана, с трудом устроился грузчиком в Казанском речном порту. Двенадцать лет ему не доверяли. Он писал письма на имя Сталина, Маленкова, Берии, но всё без толку. Положение изменилось, только в конце 50-х годов. 15 августа 1957 года М.П. Девятаеву было присвоено звание Героя Советского Союза.

– А как твоя судьба сложилась, Иван Григорьевич? – спросил я.

– Я почти дошел до Берлина, но опять был тяжело ранен, полгода находился в беспамятстве. Родным похоронку прислали. Потом долго таскали по кабинетам НКВД. Быть в плену – это измена Родине. Чуть в лагеря не отправили, но по причине частичной амнезии не стали этого делать. Полностью отстали только в 1953 году. Вот откуда у меня такое неприятие «краснопогонников», – Иван Григорьевич покосился на рядового Стопку. Тот поежился от его взгляда. Хотел что-то сказать, но передумал и поник головой.

Впереди замаячили огни электрических лампочек на фонарных столбах. Это была станция Неведа.

– Ша, друзья-товарищи, разговоры прекратить, – скомандовал железнодорожник. – Подходим без звука, шаг убавить.

Мы молча кивнули.

В купе вошла официантка, держа в руке бутылку «Жигулевского». Капельки воды стекали по стеклу, говоря о том, что живительная влага не далее как минуты две назад была извлечена из холодильника.

– Проснулся, засоня! – весело проворковала официантка, нашла под столом встроенную открывашку и ловким движением сняла пробку с бутылки. – Держи гостинец, поправляй здоровье драгоценное, а то вчера совсем никакусенький был!

– Благодарю, – хриплым голосом сказал я и принял дрожащей рукой воистину королевский подарок! Официантка подсела ко мне и провела холодной рукой под простынею по моему обнаженному телу. Все члены моего организма разом воспряли! А несколько глотков пива полностью восстановили жизненные силы! Официантка быстро разделась и юркнула ко мне под простынь.

– У меня есть пятнадцать минут, – шепнула она мне на ухо. Это был сигнал к действию. Хорошо, когда от тебя не требуют многого. Никаких прелюдий, уговаривания и игры полов. Пятнадцать минут, и все! Мы – взрослые люди, случайно встретились и так же расстанемся. Ни любви, ни обязательств, ни долгих прощаний. Организм требует секса. Он его получит. И пятнадцать минут в такой ситуации – большой запас времени. Можно пятилетку досрочно, за четыре года. А пятнадцать минут – за десять!

– Перебирайся к себе, – чмокнув меня в щечку после всего действа, которое я бы назвал спринтерским бегом смешанной легкоатлетической команды, сказала официантка. – В купе скоро придут. Вечером встретимся, если захочешь.

Она оделась, подождала, когда то же самое сделаю я и выйду, потом закрыла купе. Опять чмокнула в щечку и исчезла. А я постоял в размышлении – в какую же мне сторону идти? Решил пойти в противоположную – от ушедшей официантки. И тут я понял, что опять с ней не познакомился. Хотя, разве две интимные встречи – повод для знакомства? Видимо, нет. Для некоторых людей, даже совместно прожитые 25 лет – не повод для знакомства.

Через несколько вагонов я нашел свое купе и приятно удивился – оно было полностью свободно. «Спинджак» Толсторюпина (вернее – Платова) валялся на боковом сиденье, гитара лежала на верхней полке. Никто не посягнул на это имущество. Выпитое пиво располагало ко сну. Я снял с третьей полки матрас, расстелил его, подсунул под голову толсторюпинский пиджак, улегся поудобнее и задремал.

Сновидения не приходили, и я ушел в воспоминания. Я часто вспоминал своих теток и их мужей, двоюродных сестру и братьев. После поездки в Симферополь мы больше не собирались такой большой компанией, полным, как говорится, составом. Тетя Клава развелась с дядей Рудиком. Подросшие дети разлетелись по стране. Потом умер отец. Поездку я помнил во всех подробностях, помнил море, чьи волны пугали меня своими набегами, а взрослые смеялись. Мне не нравилась соленая вода, мне не нравилось палящее солнце, хотя у нас в степи его было гораздо больше! Но нравились новые впечатления, предметы, люди, ситуации, старенький деревянный трамвай в Симферополе. Мастерская деда Василия, где он сколачивал ящики для фруктов, там приятно пахло опилками и компотом. Сколько лет мне было? Пять или шесть. А были ли у меня воспоминания гораздо раньше этого возраста? Я стал напрягать память. Палаточный городок военных, расположившийся рядом с нашим двухэтажным «учительским» домом, четырнадцатилетний казах Щука (помню только кличку, имени не помню), сосед Мартын, на пару лет меня старше, соседка Наташка и наши тайные игры с ней, которые не нравились взрослым. А до «учительского» дома? Мы жили в комнате в длинном бараке, где ужасно пахло чем-то несъедобным, гремели тазы, шкварчили харчи на печках. Так. Еще раньше. Летний лагерь. Обрывистый берег реки с вырубленными в грунте ступеньками. Упавший в речку мячик, застрявший в камышах. Мои усилия по его вызволению. Мячик в руках, я пытаюсь подняться с ним по крутым лесенкам наверх, но он выскальзывает и опять падает в реку. Вновь достаю его, вновь поднимаюсь по лестнице, но она слишком крутая, и, чтобы сбалансировать, я выпускаю мяч из рук. Начинаю все сначала. Теперь, взяв мокрый мяч в руки, я пытаюсь его кинуть выше лестницы, чтобы он остался наверху, а я поднялся без него. Но мяч не долетает и до середины ступенек. Я осознаю свое бессилие, отчаяние от безысходности охватывает меня. И все же упрямство заставляет повторять процедуру снова и снова. В какой-то момент я не выдерживаю и реву. На рев появляются взрослые и со смехом вызволяют меня и мяч. Сколько мне было? Года три-четыре. А я уже тогда понял, что такое Сизифов труд. Интересно, еще раньше я что-нибудь помню? Вот. Картинка такая: луч фонаря высвечивает на полу палатки в траве огромного черного жука, отец хватает его и выбрасывает наружу. Я реву от испуга. Этот жук прополз по моему лицу. Мне меньше трех лет… Интересно, а могут ли быть воспоминания еще раньше? Я напрягаю свой мозг и… Ясно и четко представил огромное чистое небо. Голубое-голубое, подернутое золотистыми лучами солнца. Вдруг большую часть неба заполняет лицо. Лицо, обрамленное седой бородой и седыми волосами. Синие глаза пристально смотрят на меня. Они не излучают угрозы, поэтому мне не страшно, а как-то захватывает дух. Буд-то бы меня качают на качелях, и я то взлетаю высоко, то падаю вниз. Глаза не выражают и умиления или радости. Они внимательны и мудры. Взгляд огромных глаз как бы спрашивал меня: кто ты, зачем явился сюда, что хочешь принести в мир? А я не отвечал, потому что еще не умел разговаривать. Откуда это воспоминание? С самого рождения или немного позже? Может, это выдумка сознания? Тогда откуда такая четкая картина, которую я нигде и никогда не видел? А тем более не в состоянии был вообразить? Откуда в моем воображении картины осады монголами древнерусского города, охваченного пламенем пожара? Я узнал о монгольском иге только в восемь лет, а сон этот мне снился с четырех. С четырех лет мне снилась и странная темная планета, на которой люди ходили в чем-то, напоминающим скафандры, не было солнца и все было раскрашено в серебристо-черные цвета. И ощущение массовой паники. Люди пытались скрыться отчего-то или от кого-то, улететь на каких-то странных машинах. Фантастикой я увлекся в пятом классе, а сон регулярно ко мне приходил с дошкольного возраста. Я не понимал этого. Если мне однажды приснился ядерный взрыв, то вычислить – откуда ноги растут – банально просто. Половине человечества тогда снился подобный сон, так как массовая пропаганда Запада и Востока смаковала во всех средствах массовой информации угрозу ядерной войны. А откуда монголы и откуда скафандры? Генетическая память? Она может касаться только прошлого. А будущего как может касаться генетическая память? Или это не будущее?