Макс Фрай - Желтый

После того, как они вышли на улицу Соду, остановились, недоверчиво оглядываясь по сторонам, саксофон замолчал, но Люси еще некоторое время твердила про себя: «Пожалуйста, пусть, пожалуйста», – сама не понимая, о чем именно просит. И, тем более, у кого.

И вот тогда-то трамвай наконец появился. Не приехал за ними, даже не показался вдали, только ритмично задребезжал, зазвенел неповторимым, ни на что не похожим звоном где-то за углом. Люси как раз хватило, чтобы окончательно прийти в чувство, как будто нашатырный спирт к носу поднесли; на самом деле, всего один раз его нюхала, настолько давно, что почти неправда, но резкий запах, похожий на оплеуху, бесцеремонно изгоняющий из небытия, грубо, по-хамски возвращающий к жизни, запомнила навсегда. Трамвайный звон был куда милосердней; тем удивительней результат.

– Живем, – сказала она. И повернувшись к Гансу наконец объявила вслух: – Вы – мой герой! Вы сами вообще понимаете, что сделали?..

Хотела добавить: «Вы нас спасли», – но вовремя остановилась. Осторожно надо слова выбирать. Если «спасли», значит, мы действительно были в опасности. Не стоит прямо сейчас, пока реальность хрупкая, теплая и пластичная, заново всех пугать.

Ганс отрицательно помотал головой.

– Ни хрена я не понимаю. А у вас случайно воды с собой нет? Я забыл взять.

Все одновременно полезли в рюкзаки, кроме Агне, у которой рюкзака не было, муж отдувался за двоих. Протянули Гансу одновременно три бутылки, тот взял – все три. Улыбнулся, сказал:

– Вот до чего жадность людей доводит: все захапал, а пробку открутить уже не хватает рук.

Пробки тоже откручивали все вместе, неловко толкаясь локтями, устроили кучу-малу, хорошо хоть не уронили – ни друг друга, ни Ганса, ни рюкзаки, ни бутылки с водой. Зато посмеялись над собственной неуклюжестью; ну то есть как, посмеялись – издали несколько сдавленных, немного чересчур громких истерических смешков. Но лиха беда начало, – думала Люси, – еще насмеемся. Нормально теперь будет все.

Наконец как-то открыли бутылки, и Ганс отпил из каждой по несколько глотков. Объяснил:

– Так проще, чем выбирать.

Потом Люси потащила всех пить кофе. Сказала: «Сейчас обязательно надо», – таким авторитетным тоном, что никто не стал возражать. Даже Агне, сперва испуганно переспросившая: «Кофе так поздно вечером?!» – решила: «Попробую без кофеина», – а Ганс, посмотрев на часы, махнул рукой: «Ай ладно, если на десять минут опоздаю, ребята простят».

Люси знала, что делала. Она всегда непременно отводила в кофейню всех, кого выводила с Этой Стороны. А если дело было глубокой ночью, когда все закрыто, тащила к ближайшему кофейному автомату – не просто на радостях и не сдуру, и не потому, что у нее была такая примета. Не было никаких примет. Кофе, – откуда-то знала Люси, – обязательно нужен для окончательного завершения дела, чтобы поставить хорошую, полновесную точку в конце невозможного путешествия. Так утренний кофе становится точкой в финале сна, который, если трезво смотреть на вещи, тоже вполне себе путешествие в неведомое, самое общедоступное, более того, неизбежное, обязательное для всех. Кофейная горечь – клей, собирающий воедино, избавляющий от иллюзий, примиряющий со всем миром, каким бы он ни был, этот наш мир.

В общем, не зря она повела всех в кофейню. Отлично там посидели – недолго, примерно четверть часа, но провели их с толком, пришли не в кого попало, а именно в себя. Трещали не умолкая, бесстрашно обсуждали экскурсию, вспоминали Люсины байки, особенно василиска с телевизором, все всегда почему-то запоминают василиска, он – народный любимец, таков его природный магнетизм.

Вышли из кафе вместе, но на улице сразу расстались. Ганс умчался на репетицию, Агне и Митя сели в приехавшее за ними такси, а Жанна устроилась на подоконнике покурить. Люси улыбнулась ей на прощание, взмахнула рукой и неторопливо пошла в сторону Ратушной площади – не потому, что ей туда было зачем-нибудь надо, просто хорошо думается на ходу.

А еще на ходу хорошо содрогается. И орется от запоздалой паники просто отлично – при условии, что не вслух. И ревется от облегчения на ходу тоже очень неплохо: можно сделать вид, будто глаза слезятся от студеного стылого ветра, и продолжать считать себя сказочным храбрым героем, впрочем, не особенно, заблуждаясь на свой счет – хоть обрыдайся, а ты и есть что-то вроде того. Просто храбрые сказочные герои тоже могут стать растерянными и озадаченными, если так им велит нарратив. И тогда они бродят по городу, мажут по щекам скупые геройские слезы, пытаются спокойно обдумать случившееся, но хрен, конечно, что-то обдумаешь, когда вместо мыслей у тебя в голове только один, зато огромный, до неба, испуганный и очень сердитый вопрос к мирозданию: мамочки, что это было вообще?!