Юлия Ламичева - Пастухи призраков

— По-моему, он сломан или к антенне не подключён… Лид?!

Лида провисла на верёвках, волосы закрывали лицо, что, вероятно, было к лучшему. Кровь капала на колени нерешительно, точно из крана, не успевшего вполне освоить искусство протекания.

— Мысль с кругом была неплоха, — пробормотал Рома, отодвигаясь от кресла.

— Анна? — позвала Лена.

— В подполе он, в сенцах, — сообщил знакомый беззубый голос.

Лена присела на корточки, вслушиваясь в слова, долетавшие, судя по качеству звука, из того самого подполья.

— Кто? — шепнула она.

— Да кто? Серый. Я схоронила. Изба погорела, клети тож, а банька цела. Там серый. Забери, не то будет жрать кто нашего семейства, пока всех не переведёт.

— Ан… бабушка Анна, какая банька! Восемьдесят лет прошло, на месте деревни поле. Предлагаешь перекопать в поисках костных останков?

— Чегой-то копать? Не понимаю я тебя.

— Ну, дохлого волка. В поле откопать.

— Бригаду с экскаватором папа обеспечит, — встрял Рома. — Если скелет сохранился, откопают.

— Тебя не спросили, толстомясый. Шкилет ему дай! Сума там запрятана. Дед папе делал, чтоб пасти. Папаша в тех делах не смыслили, а наши-то мужики все были пастухи, ну, и делали себе. Звали серого послужить. Зубы, когти, куски шкуры и ещё что, не знаю, ложили в суму, наговаривали, да в подпол. Серый пастуху помощник наилучший: пастух на печи полёживает, серый за скотиной глядит; в лесу-в поле рыщет, хозяину доказывает, сильный сторож, не даровой, но и гроши не тянет. А дядька Макар трусоват, свёл у барина аглицкого кобеля и себе сделал. Хорошо пас, но люди смеялись.

Анна хихикнула, точно бумагой прошелестела.

— Неужели никого не напрягало, что волки вас типа едят? — воскликнула Лена. — Пастухам настолько хорошо платили?

— Мы в достатке жили, нас звали: не бывало, чтоб у Лукашеных пропажа, — степенно ответила Анна. — «Едят», эко выдумала! Жив был пастух, серого собой кормил, вот как духов, ну да ты поболе мого знаешь, что ж с того? А помирал, серого отпускали. Дядя Анисим в бане угорел, дед егойную суму на костре спалил, пепел в реку покидал. Я деду хворост носила, токо не расслыхала, какие он слова говорил. То мужское колдовство, девки его не перенимали. Как папаша с дедом разругамшись, ушли папаша из деревни. Меня мать била сильно. Думаю: «Чего мне тут?». И ушла с папашей. Папашину суму у деда стянула, без неё папаше пасти было б не способно. После папаши надо бы мне серого отпустить, да я забоялась. Без наговору забоялась отпускать. Замуж пошла, в клети в новой избе суму схоронила. Невестка такая попалась любопытница, я в баньку перепрятала. Крепкая сума, ещё стока пролежит.

От возмущения Лена не сразу нашла, что сказать.

— У тебя муж молодой умер, из двенадцати детей выжил только сын, и то на войне погиб, а из пяти внуков осталась одна Татьяна. У которой мужа убили через месяц после свадьбы! И ты всё это время боялась сжечь грёбаную сумку?!

Лида встряхнулась сломанной марионеткой.

— Нельзя без наговору, грех!

— Ясно, — кивнула Лена. — А кормить тварь своей семьёй нормально. Что же ты его собой не кормила?

— Нашла чем попрекнуть! Ты-то — меня! Не шёл ко мне серый. Что ж, настоящего вреда с него не было. Серый, он навроде фелшера: навещал, кому равно конец, малую долю себе урывал. Что ж, коли война али мор, али кто с крыши упавший, как мой Сергуня. Детки же мёрли, так то дело обнакновенное, у кого других ни один до свадьбы не дожил. А Тане я наперёд сказывала: «Не жилец твой Мишка, судьба ему положена коротенька». Да припёрло ей, вишь, замуж: в город разохотилась, сапожки там носить. Только скоренько воротилась, Наталку в подоле принесла.

Лена придвинулась ближе, ощутив прерывистое Лидино дыхание на своём лице.

— А ты? Он тебя… ну… я видела, в общем.

— Я девятый десяток разменяла, я пожила. Спину погнуло, ночью кости так-то ломило, хоть криком кричи. Председателишка, дурной, стал своей тыкалкой махать: «Лечи Ванятку! Заявлю! По этапу пойдёте за вашу контра про попа…» Тьфу, не выговоришь поганого слова. С него б сталося, с окаянного. Танька хворая была, Наталка — малая. А знахарей у нас в семействе не водилось, не по той мы части. Вот было колдовство, трудное, я дважды делала: губернаторше да Тане. За губернаторшу хорошо меня подарили. Крюков Никишка тогда пришёл, всё одно от водки б околел, беспутный. За Таню Верка Немоляевская явилась. У Немоляевых без неё десять девок, невелика печаль. Невестка с внучонками от испанки сгорели, но Таню я отстояла. Ей от меня перешло в нужное время. Я так знала, третий раз мне последний будет. И вышло: стою я это со свечкой, глядь, Наталка ко мне через поле идёт, ручонки тянет: «Бабаня, бабаня!». Я свечу бросила, Наталку на чём свет изругала. Она реветь, и нет её, а свечка горит на снегу, не гаснет. Я, чего ж, перекрестилась да приняла свечку-то. Знала, на какое дело иду.