Ирина Белояр - 1296-й угол от Рождества Христова

— Можно подумать пару минут?

— Да. Но только пару. Через четыре часа вам предстоит аудиенция у нашего гения, он знает этих людей лично, обскажет вам технические моменты. Четыре часа до встречи — ваши, и я б на вашем месте их без толку не тратил.

— Спасибо.

— Спасибо будет потом. Когда все завершится нормально. Если завершится нормально, вы пойдете в отпуск. — Он подошел к окну и развернул жалюзи. — Давно были на родине?

— В прошлом году.

Полковник мечтательно потянулся, сцепив руки на затылке:

— Волга… мать вашу, как я вам завидую. А тут страшно после работы из кабинета выйти — как выйдешь, так удар хватит. От жары от этой. Взбесилась природа. А они еще другую реальность придумали. Муравейник им, видите ли, не нравится.

— Разрешите спросить?

— Да?

— Про «новорожденного» хоть что-нибудь известно?

— Ничего. Только дата и место якобырождения. Место вам не поможет. Белый, русский. Якобыродился первого апреля шестьдесят восьмого года. В день смеха, в год Обезьяны. Так что ищите человека приблизительно ваших лет, капитан. Это все, увы.

У выхода Сергей столкнулся с секретаршей и опрокинул поднос с кофе. Поднос полетел в одну сторону, кофе — в другую, а девчонка застыла столбом, глядя на капитана.

— Извините, — улыбнулся Сергей, собирая то, что еще можно было собрать.

— Ну вот, — засмеялся полковник. — Ох уж, эти женщины. Где же ваша хваленая реакция, капитан?

— Разрешите реагировать?

— Реагировать у вас времени нет. Идите.

Девчонка так и повернулась вся за выходящим Сергеем, как подсолнух за солнышком. С открытым ртом.

— Ну, чего застыла? — улыбнулся полковник.

— Какой… красивый! — выдохнула девушка.

У полковника кольнуло внутри — не сильно, так, чуть-чуть. На нее ж даже обидеться нельзя, на дурочку, потому как она не по злобе, а от непосредственности… хотя по злобе-то как раз было б не так обидно.

— Может, ты лучше пол вытрешь, чем стоять, как статуй?

Но девчонка уже вышла из ступора, и, вместо того, чтобы вытирать пол, пошла к полковнику и уселась к нему на колени.

— Ну и что ты мне скажешь, горе мое? — спросил полковник.

— Спросить.

— Спроси.

— Я из-за двери про профессора слышала. Который революцию хочет сделать.

— Да ну?

«Этого еще не хватало».

— Я и думаю: может, его убить?

«Интересно, ты хоть понимаешь, что значит слово «убить»? Или для тебя как для ребенка: умереть — значит уехать далеко-далеко?»

Она действительно была дурочкой — без вариантов. Мать, правда, учительница, да отец — алкаш… дитя пьяного зачатия.

Но — хорошенькая. И забавная.

Для работы она, конечно, очень-очень не годилась. То чай на документы прольет, то еще чего. И язык вот без кости — что думает, то и лепит. Полковник не привык доверять своему персоналу, но бывает всякое. Вот хоть сейчас, с профессором. Все скоро закончится, а то бы пришлось этот язык укоротить… а жалко.

…потому что в постели с ней было все в порядке. Без изысков, просто каким-то первобытным чутьем она знала, что делать и как делать. И ничего себе не требовала, не то что нынешние продвинутые сучки. Просто ублажала мужика.

Полковник был не брезглив — меньше всего его заботило, что она добралась до его кабинета, последовательно перепрыгивая из одной офицерской постели в другую. Ее работа здесь началась с почетной должности уборщицы в холле. Даже там была бестолковая — то ведро опрокинет, то на фикус сядет.

— Мы не будем убивать профессора, — твердо ответил ей полковник. — Он нам нужен.

— Зачем?

— За надом. Не расстраивайся, мы его как-нибудь потом убьем. Попозже. Идет?

— Идет, — согласилась девушка. — Только не забыть.

Полковник погладил ее бедро.

— Слушай, кто тебе такое имячко придумал — Юдифь? Ты ж даже не еврейка. — Все евреи, которых знал полковник, предпочитали обходиться без заковыристых имен и, по возможности, русскими фамилиями — генетический страх геноцида. — Кто тебя так назвал?

— Мама. Это она всегда умности выдумывает всякие. Чтоб не как у всех. Да это ничего, я уж с детства привыкла.

Полковник решил-таки расчесать, где чешется:

— Так значит, понравился тебе капитан.

— Какой?

Непонимание было совершенно искренним.

Страх — он разный. Страх, как эмоция — и как образ жизни. Страх души — и страх плоти. Бывает, человек смотрит на мир глазами страха. А бывает, что сам Страх смотрит глазами человека. Его Величество Страх.

Глаза, глядящие из-за грани. Такие неестественные на породистом, гладком лице, с которого они смотрят.