Геннадий Прашкевич - Генератор времени

— Если живой, то зачем голый у костра плясал?

— Когда это? — не поверил Смирнов. — Когда я мог вытворять такое? Ты что! Это ты меня, наверное, с соседями по лестничной площадке путаешь. Вот кто вытворяет, вот кто выкомаривает, с ними вмиг поседеешь. Каждый божий день дерутся до часу ночи, а потом воют: ой мороз, мороз…

Дева речная обиделась и медленно, как в кислоте, растворилась в мареве распадающихся утренних бликов.

«Мория!»

«Даин, Даин!»

Отовсюду это: «Даин, Даин!»

И вопли, звон мечей, страстные стоны.

«Гномы, к топорам!» Грохот щитов, звон мечей. «Победа или смерть!»

Сквозь утренний свет ломились сквозь низкие заросли, по одному и группами выскакивали из-за сосен полуголые люди — страшные, молодые, кто с бородой, кто вообще без ничего, а кто в кольчуге или просто в набедренной повязке. А некоторые ни бород, ни личин на себя не цепляли, без того сразу видно — гоблины.

Стрела, задрожав, впилась в сухую корягу рядом с рукой Смирнова.

«Чур меня, чур», — неумело перекрестился лейтенант. Такая стрела запросто могла зашибить взрослого сохатого. Протянул руку. Знал, что всё это — сон. Знал, что крики — сон и полуголые люди в кольчугах — сон. Но деревянное древко под рукой страшно и неожиданно спружинило.

И сразу как обвал — низкий рык с перекатами со стороны руин.

Горящей серой, кислым железом жжённым, тухлятиной понесло.

По щиколотку в песке, позорно оступаясь, обгоняя ораву струсивших островных грибов (Pedestrians, грибы-пешеходы), Смирнов кинулся в ближайшие заросли. Боялся получить такой вот упруго и страшно подрагивающей стрелой между потных лопаток, мчался, не оборачиваясь, пока не споткнулся и не упал в канаву, как шерстью поросшую тёплой сухой травой.

На этот раз голоса прозвучали рядом, в кустах — знакомые голоса.

«Дракон, ну, что дракон? — бормотал Цезий. — Я из рода шаманов, я мир тонко чувствую. У китайцев дракон вроде лягушки, ему только дай поквакать, а этот, ну, ты сам посмотри, ты не вороти морду, ты посмотри, посмотри, Федосеич. Тут не лягушка жалкая. Тут настоящая западноевропейская скотина, на цветах зла взращена…»

Страшась, Смирнов приподнял голову. Был уверен, что увидит в кустах вчерашних приятелей. Попрятались в сухой траве от страха, значит, сами задержались на острове, может, ищут что-то. «Нарушая элементарные нормы трудовой этики».

Но на сердце потеплело — всё же не один, всё же вместе.

«А сколько голов у дракона? Он всё ещё там, над берегом?»

«Откуда мне знать? Ты пойди и пересчитай», — напряжённо предложил Цезий.

«Ты что! Ты что! — возмутился невидимый Федосеич, но любопытство пересилило: — Ты из рода шаманов. Скажи. Правда, у настоящих драконов кровь чёрная?»

«И это можешь лично проверить. Встань и пойди. Пойди и пусти ему кровь».

«Да зачем? Ты что? Я ж тебе на слово верю, — завозился, зашуршал в сухой траве, как в птичьем гнезде, невидимый Федосеич. И, похоже, смущаясь, может, даже покраснел, спросил: — А что такое отроковица?»

«Отроковица? Ты где такое увидел?»

«На берегу. На плите могильной. Так и выбито — отроковица».

«Ну, так думаю, что девственница», — не ударил лицом в грязь Цезий.

Смирнов с облегчением прислушивался и расслаблялся. Как истинный аналитик искал опору в обыкновенных словах. «Я из рода шаманов, — утверждал, закопавшись в сухую траву, невидимый Цезий, — я мир тонко чувствую. Не первый раз на Хреновом острове. Всё изучил, всё знаю. Тут рядом совсем начинается заброшенная дорога в деревню Жуковку. От острова до Жуковки всего ничего, вёрст пять. Поначалу — песок, потом — по колено тёмная вода, дальше глубина метров десять, не больше. Рукотворное море затопило все здешние леса, деревни, часть города Бердска затопило, до сих пор всплывают со дна то лавка резная деревянная, зеленью подводной обросшая, то ошкуренное бревно, то подушка торфяная, цвет тот же. Так что не шляйся, Федосеич, по плавающим островкам…»

Смирнов не выдержал и позвал: «Эй…»

Но на такое имя ни Цезарь, ни Федосеич не откликнулись.

Отроковица-девственница или дракон китайский — это они готовы были обсуждать, но что им кто-то по имени «Эй». Они про такого не слыхивали. Прятались, как бородатые птицы, в сухой траве на расстоянии вытянутой руки и делали вид, что ничего такого не видят и не слышат.

Смирнов наугад похлопал Цезия по плечу.

Боялся, что вскрикнет, задёргается под его рукой мощный рыжебородый потомок шаманов, завопит, матом нервным покроет чувственный мир, но рыжебородый не вздрогнул, не откатился в сторону. Чего вздрагивать и откатываться? Рука Смирнова, как сквозь воздух, не встретив никакого сопротивления, прошла сквозь его плечо. Ну да, говорил же генерал Седов: «Даже коснуться нельзя». Правда, говорил про деву речную, дескать, не фиксируется она ни на плёнке, ни в памяти цифровика. А тут два мужика: один — Федосеич, другой — потомок шаманов. Ещё вчера Смирнов пил с ними настойку из волчьей ягоды, судака ел, запечённого в слое грязи, — а тут рука прошла сквозь всё плечо Цезия. Почему же тогда чёртова стрела в сухом дереве дрожала так страшно? И почему дракон, пусть и китайский, воздух портит, как долгий гром? И почему вопят на берегу придурки с мечами?