Гильермо Дель Торо - Форма воды

Открыть все на полную катушку не может позволить себе ни один бедняк, но сегодня Элиза вовсе не бедна. Сегодня она богатейшая женщина мира, у нее есть все, о чем она может мечтать: она любит, и она любима, и в этом она равна существу, столь же бесконечна, не зверь, не человек, а чувство, сила, разделенная между всем хорошим, что когда-либо было и будет.

Она снимает униформу, та тяжела, словно валуны из каменоломни под взглядом Хамоса, она расстегивает лифчик и выскальзывает из комбинации, словно одно создание высвобождается их хватки другого. Ни один из упавших предметов не производит шума. Вода заполняет раковину и ванну и растекается по расстеленной занавеске, лижет ей пальцы, трогает лодыжки теплой рукой.

Остаются только серебристые туфли, она ставит ногу на край ванны, чтобы он мог видеть – плавник более фантастический, чем он мог наблюдать на стене над ее кроватью, единственная ее вещь, что может сравниться с ним по красоте.

Это самая бесстыжая и чувственная поза, которую Элиза принимала в жизни. Издалека доносится голос Матроны, та кричит: «Глупая, не стоящая ни гроша, уродливая шлюха».

Существо поднимается из ванны, тысячи молчаливых водопадов рушатся с его тела. Он перешагивает край ванны и оказывается в ее ждущих руках, и через миг они на полу: они совпадают как две части сложной головоломки; лицо Элизы оказывается под водой, удивительное ощущение.

В следующий момент они перекатываются, и уже она сверху, задыхаясь, вода льется с ее волос, и он под секущими струями, и, чтобы поцеловать его, она должна нырнуть снова. И она это делает со всем пылом, и тяжкие грани ее негибкого мира смягчаются; раковина, унитаз, дверь, зеркало, даже стены теряют свою плотность.

Поцелуй трепещет под водой, не слюнявый и сырой чмок человеческих губ, но грохочущий шторм, проникающий в ее уши и стекающий вниз по ее глотке.

Элиза берет его лицо в ладони, его жабры пульсируют, и она целует его неистово, желая превратить бурю, которую они начали, в цунами, в потоп… может быть, ее ласка, а вовсе не дождь спасет его сегодня. Она выдыхает ему в рот, пузырьки щекочут ее щеки. «Дыши, – молится она. – Научись дышать моим воздухом, чтобы мы всегда были вместе».

Но он не может.

Он отодвигает ее от себя, поднимает над водой, чтобы она попросту не утонула. Элиза задыхается сразу по нескольким причинам, его рука упирается ей в грудь, поддерживает, ее же руки покрыты его блистающими чешуйками.

Зрелище очаровывает ее, и Элиза проводит ладонями по грудям, по животу, распределяя чешуйки, желая, чтобы они покрывали ее целиком. Из кинотеатра внизу доносится обрывок диалога, который она слышала уже не одну сотню раз:

– Не отягчай более сердце твое. Будь сильным в эти времена. От вдовы сына твоего вскоре произойдут дети и дети их детей.

Каждая бусина воды на ее ресницах словно целый мир, она читала что-то такое в научных статьях. Нельзя ли населить один из них их потомками, новым, лучшим видом? Никакая из фантазий, которым она предавалась в ванной, не может с этим сравниться.

Элиза изучает его руками, и у него есть тот орган, что должен быть, прямо там, где он должен быть, и у нее тоже имеется все, что нужно, и она впускает его внутрь себя. Вода покачивает их, и все происходит легко, тектонический сдвиг двух плит, скрытых под океаном.

Лучи проектора просачиваются через щели в полу, а пластиковая занавеска полыхает, отражая его собственное сияние, и будто солнце горит под ними, и так и должно быть, поскольку они на небесах, в Божественном потоке, в окалине Хамоса, одновременно все святые и порочные вещи, за пределами секса в буре понимания, в древней истории боли и удовольствия, что соединяет не только их двоих, но все живые существа.

Это не просто он внутри нее. Целый мир. И она, в свою очередь, внутри него.

Именно так изменяется, мутирует, появляется и сражается жизнь, когда одно существо поглощает грехи своего вида, превращаясь в существо совершенно другого вида.

Возможно, доктор Хоффстетлер понял бы.

Элиза может воспринимать только проблески, края, холмы на боках горной цепи. Она ощущает себя такой маленькой, такой величественно крохотной в такой огромной, изумительной вселенной, и она открывает глаза под водой, чтобы напомнить себе о реальности.

Листья плавают вокруг точно головастики, занавеска порвалась и хлопает Элизу по спине, точно молящаяся медуза. Шторм снаружи, за пределами здания, смешивается с бурей на экране внизу, где в «Сказании о Руфи» идет к завершению библейская засуха.