Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Говорила, что правоверная, а не знаешь, что в доме и тем более перед родней покрываться черным — грех, беду и смерть накличешь.

— Позови кахана, пусть он мне подтвердит.

— Я хочу говорить с тобой без него.

— А я не буду отвечать.

— И не надо. Я тебя спрошу, а ты молча подумай. Часовой мне рассказал, как тебя плетью второпях вытянул. Храбрый человек бы разгневался, слабый — испугался. Ты приняла это как данность. Какова твоя суть?

Она забыла придерживать ткань, та размоталась. Платок упал.

— Дальше. Твой родной язык — один из динанских. Ты знаешь на нем слова, которым девушек, мягко говоря, нарочно не учат. По-нашему ты говоришь варварски, иногда с трудом находишь, как выразить мысль, — а в то же время слов у тебя внутри много, и даже старинных. Какого ты рода?

— И последнее. Живя среди мусульман, зачем прятать Коран, Тору и Инджиль, Евангелие, на дно сундучка со своими тряпками? Мы почитаем все три эти книги, хотя по-разному. Какой ты веры?

Она вскочила.

— Какое вы имели право учинять мне обыск?

— Женщина, ты подумай. С той стороны, откуда ты явилась, на нас валится столько всякой мрази, что не только обыскать — допросить как следует не успеваем. Твое имя — заведомая кличка. Твой обычай странен и для женщин, и для мужчин. И ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое?

— Аллах в небе! Почему ты меня тогда не зарубил? — крикнула она.

Стагир помолчал, стоя по-прежнему на пороге и ощупывая ее глазами. Наконец решительно шагнул к ней.

— Потому что я люблю задавать вопросы, даже такие, которые остаются без ответов. И задавать их живому человеку, а не медузе, которую прибой вытащил из моря и расплющил о береговые камни.

— А где тогда твое море, Стагир? — спросила она по-эркски, чуть врастяжку.

— Мы с абой родом из рыбацкой деревушки на севере, по эту сторону гор, — ответил он ей вполголоса. — Языки там смешивались, поэтому я понимаю их все.

— Может быть, в те времена ты мог бы доплыть до меня на лодке… Стагир, я в твоей руке. Но, молю тебя, не заставляй меня вспоминать.

Он уже пришел в себя, чуть скривил губы в полупрезрительной усмешке: женщина всё обертывает по-женски, не прямо, а с хитростью… Повернулся и рывком выскочил через кошму, прикрывающую дверной проем.

Киншем. Кобылица с огромным сердцем, которая оставляет за флагом всех кровных жеребцов. Какой демон подсказал ей назваться этим прозвищем?

Она была из «потерявших себя». Это Абдалла понял, едва заглянув в ее глаза — черные провалы, где фараон мог бы утонуть со всем своим войском. Единственно чтобы уберечь ее, дать подняться от того, что она, как понимал кахан, совершила раньше, назвал он ее своей женщиной. А потом захотел ее по-настоящему и робел войти из-за этого: опасался то ли сопротивления, то ли — еще больше — покорства, безразличия, с которым она принимала все, что было ее долей в новом для нее мире.

Сначала он рассердился, что Дзерен еще ее не отделила, как приказал. Потом зашел к ней среди дня посмотреть убранство — и разгневался еще пуще. У его пастухов, не то что кешиков, дома богаче бывает. И какое ей дело до того, как он сам обставился? Он господин, он владетель, и уж это никому не приходится доказывать!

Выскочил в досаде — а на самом деле, от той мальчишеской боязни. Джинна… дьяволица… дочь Иблиса… Говорит — глаза долу, идет — травы не приклонит к земле. А ведь он запомнил, как летела над ее головой карха Стагира и какие веселые и злые глаза стали у нее в этот миг. Воин! Что же мне, во главе своих всадников ее брать, как крепость?

И так настропалив себя, горячий, злой, полный старческой похоти, ввалился как-то поздно вечером к ней. Она уже лежала на своем низком ложе в ночной одежде, и лампа-ночник горела у изголовья: читала толстую книжку размером в половину его ладони. Подняла на него взор. Встала, положила ему на плечи свои руки и уткнулась лбом в его волосы.

И всё встало на свои места. Нет, он не обольщался: не то что любви — простого желания не вызывал он у нее. Но так, как он ее брал, обнимают свою землю после долгой разлуки или входят в глубокое озеро, чтобы смыть прах с души и тела.

Дзерен тоже приняла все как надо — умница она, его северянка.

— Я твоя прошлая любовь и ныне держательница рода, это и есть мое достояние. Те две сироты — утеха твоя на склоне лет. А Киншем — она не для мужского желания и не для игрушек. Она для власти. Уж поверь мне: ты сделаешь ее первой.

— А она захочет? — только и спросил.

— Нет. Ты захочешь.