Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Охотники приносят в дар, — шепнул Денгиль. — За двести лет накоплено, и самых красивых.

Но тут, перебивая его голос, вступил хор: три, от силы четыре голоса, певших без органа в унисон. Негромкий голос читал по-латыни знакомые и в то же время диковинно звучащие слова, перемежая с пением — странный обряд, чудная церковь. Патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и белой тафье, расшитой золотыми арабесками: игра теней все время изменяет его лицо. Тот бенедиктинец, что был в Лин-Авларе, отец Тони? Или старичок, который, пока она скоблила ему полы и кастрюли, декламировал псалтирь, как любовные стихи?

— По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр ибн Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт-Эно?

— Да. По доброй воле и от всего сердца.

— А ты, Танеида, раба Божия, согласна взять в мужья Даниля, держателя гор?

— Да, согласна.

— И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Вы венчанные супруги, отныне и присно и во веки веков, аминь.

Священник накрывает их руки платом, затем снимает его. Руки и времена размыкаются. Базилика выпускает их из себя.

— Теперь вы здоровы и во мне не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!

Денгиль поцеловал руку, на которую только что надел свое кольцо, дал знак своим, и они ускакали. Прочий народ неторопливо двинулся за ними.

— Ина Кардинена, ваш Кертсер уже приехал с отрядом, ждет вас внизу, под самым селением, — пожилой священник чуть щурил на свету узкие глаза с набухшими веками, лицо у него было самое заурядное. — Хозяин не велел вас отпускать без защиты.

Двое верховых: один на чалом, другой на вороном коне, который нервничает, охлопывает себя по бокам хвостом. В эдинских предгорьях весна света, в сердцевине дня снег тает до земли, и на озере Цианор уже зацветают первые золотисто-алые тюльпаны, совсем крошечные.

— Когда мы вышли на церковное крыльцо, у меня было такое чувство, будто он меня со всеми горами обвенчал, — Та-Эль улыбается. — А потом отпустил на манер правоверных: тройной талак в одной фразе сказал. Прости-прощай, говорит, и иди воюй без меня дальше, а я тебе не помеха.

— Колечко обручальное оставил, тем не менее, — Нойи взял ее за кончик полусогнутого пальца. — И какое: руку оттягивает. В жизни не видал ничего похожего.

— И не увидишь. Это из старинных силтов Оддисены, такие нынче не в ходу. Обрати внимание — виноградные кисти и листья по всему ободу и вокруг щита. Но за щитом ничего нет, а что было — не знаю. Мне Диамис моя милая, когда нашла меня в перерыве между войнами, хотела дать похожее для защиты. Камень там был, по-моему, красный гранат, воинский. Она открывала. Я отказалась: ни под кем не хочу ходить ниже Господа Бога. И ни ради чего. И нигде не хочу быть нежеланной.

— Поэтому и из Лэна ушла?

— Поэтому и ушла, — она снова улыбнулась, махнула рукой. — Что Лэн! Не наша земля, и мы на ней чужаки. Волчий Пастырь это мне показал как нельзя более недвусмысленно. Иное дело Карен: и кэланг, и горец. И даже мой Армор: взял за себя ихнюю первую танцорку и Вечный Город вроде как в приданое за ней. Пусть теперь втроем находят общий язык друг с другом и с Высокими Горами.

— Та-Эль! Здесь, на озере, нас никто не услышит, так ты мне на ушко признайся: они здешние легены, что ли, Карен и Арморова женка Эррата Дари?

— На ушко, так и быть, скажу: да. Но есть некоторые нюансы. Во всеобщей, динанской Оддисене они члены Совета, а в горах их власть ограничена столицей и вообще приходится ходить под своим же доманом. Ситуация неудобная и взрывчатая. Словом, благо, что я свое отыграла.

— Теперь будем президентову старость холить. Он меня в свою личную гвардию зачислил — до конца и бесповоротно.

— Это ты будешь. А я стану украшать и лелеять Ано-А: для Братства и для себя немного.

— Слушай, — Друг заехал вперед, оглянулся на нее. — Ты ведь улыбаться выучилась по-новому. Не со значением, не со властью, а как лиловый крокус из-под снега.

— Скажи, какой поэт в тебе проклюнулся!

И оба едут дальше вдоль озера.

Снова путь, только теперь всадники Денгиля боятся отойти от обоих молодоженов и на пядь. Сам он накрыл Бархата волчьей шкурой поверх седла, наладил стремена. Дорога, в самом начале довольно широкая, сузилась, обратилась в змею, которая вьется, хватая себя за хвост. Затем где-то за полдень она растеклась тропами: много езженными или такими старыми, что и трава расти боится. Дальше едут снова только вдвоем, отряд остался кочевать близ развилки и ждать их возвращения.