Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Крыша-то выдержит? — спросила она.

— Уже выдержала. Она хоть и плоская, но на крепких опорах. Вот если ты замерзать начнешь, будет хуже. Вся наша работа пойдет насмарку.

Он нагрузил поверх нее все покрышки и одежки, какие нашлись, сам остался в овчинной безрукавке.

— Денгиль, мне душно и тяжело, а вот тебе вмиг станет холодно. Иди тоже тогда ложись.

Он отвернул верхний слой, забрался под него.

— Снова спать будем. И ждать. Что еще делать?

Было до невероятия тихо — только звенела кровь в ушах и дрова из последних сил потрескивали в очаге.

— Волк, — сказала она. — А что будет, если нас вовсе не отыщут?

— Вот было бы хорошо! Хотя по лошадям найдут, конечно: может, через день, может — и через месяц. Откуда к тебе пришло это мое имя?

— Не знаю. Приснилось, наверное.

Она снова задремала. Проснулась оттого, что он, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо — в глазах стояло по язычку пламени, хотя свечной огарок еле тлел.

— Ты спи, поправляйся. Мне ничего не надо — только смотреть на тебя, — произнес он негромко. — И знать, что ты есть в мире.

И это, будучи правдой на его губах, стало ложью, достигнув ее слуха: горячкой в крови, желанием в чреслах и лоне.

— Волк, иди ко мне.

— Нельзя, скверно это для нас обоих.

(А почему? Мы враги и делим — не разделим Высокий Динан пополам? У меня дитя от мертвого, и я башмаков еще не износила, в которых шла… по горам, за гробом ведь меня не было?)

— Волк. Если правда, что грех помысленный одно и то же, что воплощенный — мне и нам обоим всё равно теперь.

И уже в полнейшей темноте они обнялись, пробившись навстречу друг другу через нагромождение мехов и одеял.

— Тебе не было больно? — спросил он после всего.

— Кажется, ты мнишь себя первопроходцем.

Он шлепнул ее по губам, несильно, чтобы не смять ей улыбку.

— Дурочка. Ты же как после операции.

(Какой? Родов или этого… отторжения? Не понять. Всё смутно и вне времени.)

— Я только одно чувствую: лучше мне никогда не было в жизни.

Потому что сильные руки его лепили ее заново — юную, цельную, гибкую: разглаживали рубцы, спрямляли складки; жаркое тело вбирало в себя, переплавляло, как в тигле. Любимый мой. Отец мой. Начало моего земного круга.

Его «лесники» вернулись к вечеру этого дня и работали всю ночь. Звенели о камень ломы, снег, шурша, отлетал от лопат; сумерки редели, и все отчетливее доносились сквозь предутренний свет звонкие и смеющиеся голоса.

Когда их обоих вывели и подседлали им коней, они оказались посреди доброй сотни верховых: к Денгилевым воинам прибились местные жители, в стеганых толстых халатах из яркого шелка и обмотах вокруг шапочек. Кавалькада тронулась. В розоватой игре холодного солнца на чистых снегах, среди многоцветных теней это выглядело триумфальным шествием.

По пути прибивались еще люди: длиннобородые старцы в чалмах или меховых шапочках с тесьмой, уложенной крестом на плоском донышке, молодухи с детишками, всаженными в седло впереди них. Видно, крепко его здесь любят, Денгиля, подумала она, оборачиваясь. Он накрыл ее руку с поводом своей ладонью, кивнул.

Кто-то выстрелил из своей винтовки в чистое небо — ее конь недовольно дернул ухом. В ответ раздался не очень стройный залп, гулом прокатясь по склонам. И еще один, и еще…

— Ой, Волк, а лавин ты не боишься?

— Никак. Я нынче ими управляю. И снегопадами тоже. Не веришь?

Всадники стекали с перевала в долину, к селению — и тут в ружейную пальбу влился торжествующий малиновый перезвон: два небольших колокола местной церкви поворачивались и летали на осях, радостно сплетая голоса и подголоски.

Ее осенило, наконец.

— Денгиль, нам ведь нельзя жениться!

Он глянул на нее так, что она буквально вмерзла в седло.

— Знаешь, над чем зубоскалили стратены, когда нас откапывали? Что мы с тобой вместе спали под снежным одеялом и ты теперь моя кутене, возлюбленная. Пусть над моей венчанной супругой шутить насмелятся, коли придется с руки.

В базилику они вошли вчетвером: Денгиль и два его домана в качестве свидетелей. Ватага теснилась наружи.

И окончательно остались вне времени и вне пространства. Солнце льется на алтарь из высоких щелей, а остальное — полумрак. Трепещущий желтый свет восковых свечей; каждая из них вставлена меж крутых бараньих или извитых козлиных рогов, развешанных по стенам. Икон и статуэток, привычных ее глазу, почти и нет — зато по обе стороны распятия высокие светильники, похожие на золотые деревья. А с невысокого свода спускается им навстречу целый лес ветвистых оленьих отростков.