Ким Робинсон: Марсианская трилогия

– Если на Марсе мы тоже будем ездить в школу на велике, крутить педали будет легче, но будет холоднее.

– А на Венере ещё холоднее.

В школьном дворе полно детей.

– Хорошо себя веди. Слушай учителя.

– Что?

Он подъезжает к садику Тима, оставляет его там и торопливо возвращается домой. Затем сочиняет себе список дел, благодаря которому сразу чувствует себя молодцом и который помогает ему справиться с зарождающимся чувством, будто у него слишком много работы. Это действительно помогает взбодриться и приводит к мысли, что на самом деле все не так плохо, как он думал. Ощущая душевный подъём, он делает из списка самолетик и запускает его в мусорное ведро. Не потому, что во всей этой последовательности нельзя найти причинно-следственные связи. Просто все получится само собой. Или нет.

Он решает покосить лужайку, перед тем как приниматься за работу. Нужно сделать это, пока трава ещё не выросла по колено, особенно если пользуешься несамоходной газонокосилкой, как он, – по экологическим, эстетическим, атлетическим и психопатологическим причинам. Сосед, приветствуя его, машет рукой, а он вдруг в изумлении останавливается и сообщает:

– На Марсе трава разлетится во все стороны! Нужно будет прилепить какую-нибудь корзинку! Да и трава эта не будет такой же зелёной.

– Думаешь? – спрашивает сосед.

Вернувшись в дом, он достаёт список из корзины и вычеркивает покос лужайки. Затем устремляется к столу, готовый писать. Он достигает предельной концентрации в одно мгновение – или, по крайней мере, как только очередная чашка чёрной гущи доходит до системы кровообращения. Первое слово этого дня приходит быстро:

The.

Конечно, может, это и не самое точное слово. Он задумывается. Время течёт по двойной спирали вечного безвременья, пока он передумывает, переписывает, перестраивает. Строка разрастается, сужается, разрастается, меняет цвет. Он перекраивает её под вольный стих, математическое уравнение, глоссолалию. Затем, наконец, возвращается к исходному варианту, довершая последним маленьким штрихом:

The End [85].

В этом умещается все, что нужно сказать, к тому же это вдвое больше его обычной дневной нормы. Пора праздновать.

Пока он едет забирать Тима из садика, принтер печатает рукопись романа. Вернувшись домой, он меняет мальчику подгузник. Протесты ребёнка и шум принтера привносят контрапункт в тёплый летний воздух. Теплый летний воздух Дейвиса [86], сто девять градусов [87] – по крайней мере, по устаревшей шкале Фаренгейта, к которой некогда были привычны американские читатели из двадцатого века, не принимавшие шкалу Цельсия, не говоря уже о чрезвычайно практичной и крайне интересной шкале Кельвина, начинавшейся с абсолютного нуля там, где и должно было начинаться. Сейчас, например, если он не ошибался в расчетах, было свыше трехсот градусов Кельвина.

– Ох парень, вот это запашок.

Если так подумать, это довольно поразительно: подгузники воняют из-за того, что из какашек выделяются летучие газы, состоящие из органических молекул, не существовавших в более ранние космические эпохи, во времена первого поколения звёзд. То есть появление этих запахов стало возможным лишь после того, как достаточное количество звёзд взорвалось, чтобы насытить галактику сложными атомами. Поэтому каждая молекула этого запаха служит свидетельством невероятной древности вселенной и вероятной вездесущности жизни как эмерджентного феномена, а если рассматривать запах как космологическую тайну, то можно утверждать, что она указывает на возрастание порядка в энтропической системе, то есть этот запах – настоящее чудо. Поразительно!

Звонит телефон. В электронах, проносящихся сквозь сложные металлические пути, к нему поступает оцифрованный голос любимой, воссозданный у него в ухе с помощью колебаний мелких конусиков из усиленного картона.

– О, привет, милая!

– Привет. – Они быстро обмениваются информацией и ещё парой нежностей, и она заканчивает словами: – Не забудь поставить картошку в духовку.

– Ага, хорошо. Какую там температуру выставлять?

– Где-то триста семьдесят пять.

– По Фаренгейту?

– Да.

– Знаешь, что мне это напоминает? Прозрение, которое мне явилось, когда я менял Тиму подгузник!

– Да ну? И что же это было?

– Мм… э-э… Уже забыл.

– Ладно. Картошку не забудь.

– Не забуду.

– Я люблю тебя.

– И я тебя.

Когда принтер останавливается, стопка бумаги достаёт до пояса.