Сергей Лукьяненко - Знание - сила - Фантастика. 2006-2010

Мне было нестерпимо стыдно за человеческий род. Уши горели почти в буквальном смысле. Не поднимая глаз, я торопливо строчил в блокноте. Потом, все так же не поднимая глаз, спросил:

— А что будет с тобой, если и это.

— Со мной? А что будет с веткой? Ты забыл, что я в каком-то смысле и есть Дерево. Вот что будет с тобой — это интереснее.

— В каком смысле?

— Ну как ты до сих пор не понял? Сам принцип жизни держится сейчас именно и только на этом Дереве! Я не знаю, может быть, все живое сразу умрет, а может быть — только со смертью последней клетки Дерева. А может быть, Вселенная схлопнется, как проколотый шарик… Не знаю. Но неужели вам так хочется попробовать?

— Мне — ни в коем случае. Но меня вряд ли спросят.

— О, прости. Я совсем забыла, что вы все — отдельные личности, самостоятельные души. Мы-то все и всегда были едины. Знаешь, каково это, когда в Австралии горел Великий Эвкалипт? Как будто от тебя кусок отрезают.

Я взглянул на нее и вздрогнул: такая мука стояла в черных аттических глазах, что мне пришлось отвести взгляд.

— А снова… снова вырасти такое Дерево может?

— Не знаю. Вряд ли. Во всяком случае, из семян других Деревьев не выросло. Из моих орешков растут обычные кедры, Pinus siberica. Живут лет по четыреста-пятьсот, как и положено кедру, но ни один еще себя не проявил. Хотя чисто теоретически один из миллиона должен бы, но пока — нет.

— Черт бы побрал эту Маргариту, — пробормотал я, — не сиделось ей.

— Кто это такая?

— Инициатор этого бардака, что у твоих корней раскинулся.

— А. Да она не очень и виновата. Не она — так кто-нибудь другой пошел бы за знаниями напролом. Время такое, думать людям некогда. Вы просто немного обогнали время. Понимаешь, технический и экономический прогресс всегда обгоняет моральный и социальный, но сейчас между ними уже не зазор, а дыра.

«Ну и ну, — подумал я. — Сижу на дереве в полукилометре над землей и беседую — с кем? С душой Дерева! О чем? О прогрессе человечества! Шизофрения! Кстати, о шизофрении.»

Не сводя глаз с дриады, я сунул руку в карман рюкзака, достал крохотный баллончик, вставил трубку распылителя в ноздрю и от души нажал на головку.

— Что… ты. делаешь!.. — отчаянно закричала она. Лицо ее страшно, невозможно исказилось, по нему пошли какие-то цветные волны, потом все тело ее стало на мгновение каким-то плоским и черно-белым — и она исчезла.

Мы втроем — я, Витька и доктор Юра — сидели на берегу ручья и пили спирт. А что нам еще оставалось? Я так никому и не показал блокнот, в котором записал все, что случилось на Дереве. А зачем? Все равно это теперь представляет интерес разве что для истории болезни. Так или примерно так я говорил заплетающимся языком, глядя на тускло светящиеся угли костерка.

— Если бы знал, что глюки бывают до такой степени похожими на жизнь — раньше бы попробовал. Но до чего же обидно! Ведь могло же быть, что все обстоит именно так.

— Говорил я тебе, — встрял Витька, — наваждение это все, от лукавого оно.

— Да иди ты в жопу — говорил он! — взорвался я. — Ничего ты особенного не говорил! Ты-то первый обосрался и тиканул оттуда!

Витька хотел было обидеться, но доктор остановил его.

— Все может быть не так просто, Саша, — мягко сказал он. — Возможно, что это были и не галлюцинации.

— То есть как?

— Довольно просто. Если эта… это… в общем, если дриада для своего существования использует ваше представление о том, какой она должна быть, то ее исчезновение или разрушение вполне объяснимо. Это средство, — он подкинул на ладони полупустой баллончик, — подавляет деятельность подкорки, причем весьма избирательно. Я не специалист в психохимии, я обыкновенный врач, костоправ со «скорой помощи», но могу предположить кое-что. Такие медикаменты должны начисто убивать, хотя бы временно, способность к парапсихологической деятельности.

— А при чем тут пара… и так далее? — удивился Витька.

— Очень просто. Если Дерево для создания образа дриады использовало информацию из памяти Саши, то воздействие средства прервало канал связи. Тут она, бедная, и рассыпалась.

— Это несложно проверить! — воодушевился я. — Сейчас, наверное, уже все зелье из меня выветрилось — ну так залезем и снова посмотрим.

— Сиди уж, — усмехнулся Витька, — пьян как фортепьян, а туда же еще, залезет он.

«Да не в том дело, — подумал я. — Не покажется она теперь, я же ее так оскорбил, как никто никого оскорбить не мог. Я заподозрил, что она — наваждение, пожелал, чтобы ее не было — кто это может простить? И Витьке она не покажется, он в нее не верит, а если верит, то весьма своеобразно».