Сергей Тимофеев: Из того ли то из города...

Одно плохо — ежели раньше степняки незваными гостями наведывались, то теперь… С той поры, как не стало старого князя, разодрались промеж себя сыны его, поделили землю, ан каждый первым перед прочими мнится. У кого народишку побольше, а мошны поменьше, тот тем и обходится, а у кого наоборот — тот прежних врагов лютых в помощь покупает. Один — одних, другой — других. Отличия вот только между ними нету. Какой брат верх берет, того стая пришлая землю менее удачливого сродственника грабит. И нет ему дела до того, что не чужую, отчую землю… Вот так и выходит, что степняки — в чести, а богатырь — без надобности. Есть себе где-то — и пусть его.

Один остался. А одному что? Разве годы прожитые вспомянуть.

Сокольника…

Все ведь ему тогда поведал, все, без утайки. И про себя с Радой, и про Святогора со Славяной. Как мог, так и поведал. Казалось ему, вот-вот отзовется сердце Сокольника, почует родную кровь. Не отозвалось. А что еще сказать, не нашелся Илья. Ну, мелькнуло перед ним лицо Рады, ну, чинжалище ее, — и чего? В народе говорят: «сердце сердцу весть подает», а как тут подаст, коли Сокольник сызмальства никого, кроме Славяны не видел, рос у нее, как родной сын… А вдруг и есть родной? Мало ли откуда чинжалище взяться мог… К тому ж, только и слышал, что отец его, ну, Святогор, хитростью погублен был, как после того враз извериться? Вот и не договорились.

Спокойно слушал его Сокольник. Не встревал, не переспрашивал, а как закончил Илья, долго молча сидел. Вдаль куда-то смотрел, неизвестно об чем думавши. Поднялся потом неторопливо так, собираться начал. Только и ответил, что сам обо всем дознается, а уж потом снова отыщет. И чему тогда быть, пусть то и случится. Вернул коней с добром, у Алешки с Добрыней отобранным, и уехал себе, так, будто и не было ничего.

Смотрел ему вослед Илья, смотрел, ничего не высмотрел. Внутри, ровно самой горькой горечи опился. Давно уж не видать Сокольника, а он все стоит. Не стал на коня садиться, пешим обратно на заставу побрел.

Алешка с Добрыней обрадовались, расспрашивать стали, что да как. Не стал правду говорить. Сказал, будто уговорились на три схватки; кто верх одержит, тому и слава. Еще — будто насчет смертушки лютой, молодец цену себе набивал, нахваливался. Будучи побит, в пояс кланяется, прощения просит, стыдно ему вам на глаза показываться. Обещался, как позабудется его похвальба, наведаться. В общем, иной с три короба наплетет, а Илья — с три воза, и то не увезти. Поверили, не поверили, ан пытать не стали. Даже и о том, чего бы это с той поры Илья все больше дозором в другую сторону посматривает, не в ту, откуда степняков ожидать можно.

Не дождался. Не сдержал слова своего Сокольник, не возвернулся. Сколько прошло, и Алешки с Добрыней не стало. Отбилась тогда тучка от тучищи, нанесло ее ветром на заставу. Приняли бой богатыри, решились до последнего стоять, хоть и было врага видимо-невидимо. Ну, то есть, не считал никто. Повернулся Илья неловко, угодила ему стрела так, что упал замертво. Не видал, что да как. Случаем живым остался. Сдюжили Алешка с Добрыней, не только выстояли, но и погнали ворога. Хорошо, странники им тогда помогли какие-то. И вроде даже калики. Позабылось в пылу битвы, как степняки бегством притворным в ловушку завлекают, вот и дался Добрыня в обман. В сече одолеть не смогли — стрелами засыпали. Кинулся было Алешка на подмогу, и его не стало. Случилось же это возле речушки какой-то, Смородинной. Там с ними и простились. А как простились — была речка, и не стало ее. Вчера еще была, а сегодня уж и нету. Чудно…

Илью же выходили, хоть и мучался шибко. Степняки, вишь, какую подлость удумали: они наконечники стрел своих ядом мазать стали. Есть у них там змеи, от укуса которых никому спасения нет, их ядом и мажут.

Вот и остался с той поры Илья на заставе один-одинешенек. По правде сказать, ему и податься-то некуда. А коли б и было куда, он так рассудил, что негоже ему оставлять службу свою, им самим самому себе порученную.

Редко когда мимо кто пройдет. Так ведь и такие идут — дивуются на него. А он — рассказам их, потому как ему-то рассказывать и нечего. Дивуется чему? Да вот, хотя бы…

Вышел как-то ввечеру на огонек к Илье путник. Сам тощий, окромя топора за поясом, котомки и палки в руках нет ничего, зато балагурить горазд, на десятерых хватит. Он от усобиц княжеских подальше счастья искать отправился. Все хозяйство прахом пошло, ан не унывает, на лучшую долю надеется. Борщом звали. Отчего так? Больно уж квас с борщевиком любил, оттого и прозвали. Что ни слово, то прибаутка, с иной так смех разберет, остановиться не можно, ан как князей помянется — мелькнет в глазах зимнее что-то, мелькнет, и исчезнет.