Нелл Уайт-Смит - Демонология и я. Сны Зимы

Зима посмотрела на наруч. Такой же, какой всего несколько часов назад одел на себя Ювелир, но она не сделала ни единого движения, чтобы его принять. Её, склонённую у своих ног в позе умоляющей, Часовщик попросил снова, как и Ювелир бы просил, как, склонившись ещё ниже неё и поцеловав подол её платья, попросил бы я сам:

– Прими и войди со мной в Храм, чтобы я мог Тебя защищать как своё сердце.

– Нет, – горько обронила Зима. Обронила так, как роняло небо на каменное кружево Храма замёрзшие слёзы свои. Кристаллы снега, с шипением исчезавшие в огненном навершии Башни.

– Я умоляю, Зима, – повторил Часовщик, – ты должна жить ради него, если не ради себя. Дай мне…

– Ты, – отрезала Зима, посмотрев сломлено на него с колен, – моя самая глубокая тьма…

Он вонзил ей клинок в глаз. Быстро, точно. Меньше секунды, и вот уже лезвие утоплено в глазницу по самую рукоять, и её тело упало.

Я кинулся к ней, но меня сбил с ног Дракон, я не почувствовал боли, во всяком случае, физической боли не почувствовал, меня душила какая-то странная мышечная память, словно я когда-то обнимал мою Зиму, и словно она опять в моих объятиях. Это жуткое чувство утраты, ещё не полностью осознанное мной, сдавило где-то в груди и…

– Не подходите к телу, – приказала Оружейница, я не слышал этого, точнее, я не помню, но восстановил со слов Дракона.

– Отдай Мне, – приказал Часовщик, и всё было в его приказе, чему нельзя противиться, чего нельзя не испугаться. Но Оружейница, поставив ногу на алмазную россыпь на груди мёртвой Зимы, оскалилась с грозным шипением, показав тонкие острые клыки. Её глаза, сияющие отблеском всеразрушения, всеуничтожения, идущего от самого Сотворителя. Демонесса возвестила:

– Не подходите к телу. Это тело теперь принадлежит Мне.

И этим началась война, которая поглотила солнце и уничтожила весь мир. Но я пропустил этот момент. Мне было тогда всё равно.

– Я представлял себе озеро, снег, туман и… там обязательно стоял дом. Желтый свет в окошках, дым из трубы и иногда ещё занавески на окнах. Рисовал это раз за разом, но для меня всегда самым важным казался не сам дом, а дорога к нему. Однажды меня на внутреннем тестировании попросили нарисовать дом. Я повторил всю ту же самую картинку, но, чтобы объяснить, как важен для меня путь, я нарисовал не просто кривую дорогу, а целую сеть, как русло ветвистой реки, и себя изобразил там зелёной точкой, потому что больше ничего не придумал, рисовать-то я не умею. Не на самом прямом и близком месте я себя нарисовал, но так, что каждому, кто смотрел на рисунок, стало бы ясно, что у меня ещё есть шанс добраться до этого дома, до этих окон. А мастер посмотрел на рисунок и спросил меня: «Почему ты нарисовал лист дерева?» Я не понял, посмотрел тоже и увидел – то, как я нарисовал свою дорогу к дому, больше всего походило на лист механического дерева со всеми этими прожилками, которые у них внутри. И вышло, что у порога дома с освещёнными окнами лежит огромный лист. И я на нём где-то… Слушай… А ведь в Снах Зимы тогда был наст. Точно. Ведь я по нему бежал. А наст – это когда верхний слой снега подтаивает от солнца. Солнца, понимаешь, а Зима так говорила о своих Снах, будто Солнце никак не могло раньше туда попасть. Странно, правда?

– Кот, межи Храма ещё не восстановились. Между Оружейницей и господином Часовщиком сейчас идут переговоры о власти над сияющим металлом, но их исход вовсе не предрешен, – деликатно напомнил мне Дракон о своём присутствии. – Поэтому, если ты пока не можешь вспомнить ничего нового о смерти Зимы, то мне следует вернуться к службе.

– Да, – попытался я сосредоточиться на настоящем моменте, хотя это не очень хорошо получилось, но я хоть сообразил, что собирался привести себя в порядок и последние минут двадцать сидел на кровати с ботинком в руках, – конечно. Я останусь тут.

– Поспи, – посоветовал мне голем, скорее всего, желая ограничить масштабы моей деятельности в Храме, – у тебя выдался непростой день.

– Ну да, – рассеяно согласился я, мысленно опять вернувшись в объятия тех минут, когда я видел Зиму.

Я касался каждого мгновения в своей памяти, как какой-то баснословно дорогой ткани, приятной на ощупь и одновременно обжигающей руки. Это убивало меня чувством утраты, но это же ощущение казалось единственно нормальным для меня. Я больше нигде не хотел находиться, кроме как в своей памяти.

Меня отвлекло странное, хотя и знакомое холодящее ощущение на запястье, и, заторможено переведя внимание на руку, я увидел рядом касавшуюся меня женщину с механическим лицом. Не молодую, но и не старуху – лет сто – сто десять. Одета в нечто наподобие строгой униформы для личных сотрудников, что выдавало в ней хозяйку комнат. Она между тем, уже закатав мне рукав, протирала ликровый клапан, чтобы сделать инъекцию.